Последние времена

– Мир-то велик! – в некотором смущении оправдывался Мартын, – мир накажет – срама никакого нету… Дело было в драке, а жилетка – она денег стоит… А вы вот пропойцы!.. Тебя небось каждую весну за подушное-то жарят…

– Сказывай!.. Мы, как-никак, не воруем…

– А я ворую?! А я ворую?!

– Воруешь.

– Брешешь! Прямо ты брешешь… ты, бесстыжие твои глаза, людей бы постыдился!

– Нечего мне стыдиться.

– Нечего, а?.. Вот и брешешь… Ты корову пропил… У тебя одна была тележонка, ты и ту о Покрове в орлянку проиграл!..

– И проиграл, – невозмутимо ответил Семка, – а ты все-таки воруешь!..

– Что я украл? что? говори, говори…

– Кочан капусты украл!

– Когда?! Когда?! – в неописуемом волнении заголосил Мартын.

– Когда? – спросил Семка и пренебрежительно посмотрел на Мартына. – Эх ты, воришка! – сказал он.

– Нет, я не воришка, а вот ты так вор. Кто в барском лесу березу-то срубил?

– Попал! – насмешливо произнес Семка, – да я у барина, может, сто берез нарублю, так это разве воровство?.. Эх ты… А еще старик!.. Лес-то он божий!.. А вот кочан-то ты украл, – Семка оборотился ко мне. – Я иду этак около полден, – сказал он, – а он крадется промеж гряд… Я – хвать, а у него кочан в подоле… Ну, я его пощипал маленько.

– Брешет все! – оправдывался Мартын и с озлоблением стегал лошаденку.

А ночь опять сходила на землю. Лошаденка усердно трусила по гладкой дороге. Кругом во все стороны расходилась степь. Там и сям виднелись копны; подымались стога высокими громадами; светились огоньки у косарей… Иногда добегала до нас песня и разносилась над степью протяжным стоном. Телега плавно колыхалась и трещала однообразным треском. Какое-то странное изнеможение одолевало меня. Я то закрывал глаза, то с усилием раскрывал их. Мне казалось, что мы плывем в каком-то бесконечном пространстве и синяя степь плывет вместе с нами. А на душе вставала тоска и насылала сны, долгие, тяжкие, скорбные…

В полночь мы приехали к Ерзаеву.