Последние времена (сборник)

Бизнесмен был в прекрасном расположении духа. Дела его шли отменно. Удалось заключить несколько очень выгодных контрактов, снять помещение под офис, купить новый компьютер и мебель, и не в последнюю очередь благодаря посиделкам в деревне. Но что Лев не мог понять совершенно и что мучило его, отравляя вкус успеха – так это, как относится к нему сам хозяин дома, согласен ли он с его главным тезисом, с тем, что они делают в высшей степени духовное и необходимое дело – показывают Западу настоящую Россию, не расписные арбатские матрешки а-ля Мишка Горбачев, не самовары и не псевдооренбургские платки, а Россию стариков и старух, Россию странных людей, равнодушных к деньгам и наживе.

Тезкин с ним не спорил, но и не соглашался, и Лева не мог взять в толк, то ли друг его презирает, то ли просто над ним смеется. Когда, немного смущенный, он предложил своему компаньону поделиться прибылью от варяжских вояжей – а это была довольно приличная сумма, – Тезкин отказался. Он не то чтоб великодушно отмахнулся, а только побледнел, и на лице у него появилось мучительное выражение.

– Мне теперь эти деньги не нужны, – сказал он с нежностью и печалью в голосе.

– Да брось ты! – возразил Лева. – Сейчас не нужны, потом потребуются – не век же ты собрался здесь торчать. Или, хочешь, давай церковь здесь построим.

– Поздно уже, Лева, – проговорил Тезкин тихо.

– Что поздно? – не понял Голдовский.

Разговор этот происходил в Рождественскую ночь. Западные профессора – это была очень серьезная группа из Германии – напившись водки и томимые своими западными снами, мирно почивали на русской печи, а друзья вышли на улицу, где в безумной красоте сияли над землею звезды и среди них та первая, что возвестила о рождении Младенца.

На Голдовского вдруг накатило удивительное состояние покоя и благодарности к этой ночи, небу над их головами и застывшей подо льдом, но шумевшей на перекатах речке Березайке. Ему захотелось сказать Тезкину что-то очень теплое, и он стал сбивчиво, как очень давно, говорить, что они, слава богу, вовремя родились, они, два щенка из трущоб Пролетарского района, битые-перебитые интеллигентские дети, что сейчас, конечно, много всякой пены, грязи, мерзостей, но главное – есть личная свобода, что он счастлив тем, что у него есть семья, есть друг и любимое дело в жизни и что Тезкин научил его самому главному – рассчитывать лишь на себя, не пробиваться наверх, на чужие вершины, а находить собственные. И что он, Тезкин, может быть, и сам не знает, как много он для него значит, он сделает для него все, чего бы тот ни попросил, он сумеет отплатить добром, и еще настанет день, когда они увидят небо в алмазах, – они построят новую жизнь, которую мечтали, но не смогли построить их отцы.

Тезкин слушал не перебивая, но, когда Лева умолк, негромко сказал:

– Все напрасно, брат.

– Почему? – снова не понял Голдовский.

– Потому что уже настали последние времена.

– Конец света, что ли, грядет? – спросил гость игриво и безмятежно.

– Да, – произнес хозяин.

– Саня, милый, – засмеялся Голдовский, – то-то я смотрю, ты сам на себя не похож. Конец света уже столько раз объявляли и он столько раз не наступал, что, ей-богу, скучно об этом говорить, а тем более в такую ночь. Пойдем-ка лучше выпьем водки и ляжем спать.

– Он не наступал, – проговорил Тезкин замогильным голосом, – потому что недоставало всех примет. Но теперь они уже явлены, и антихрист живет среди людей.

Голдовский вздрогнул.

– Ну и когда же наступит твой конец света? Или, быть может, это произойдет, как в том анекдоте, в одной отдельно взятой стране? – Он хотел спросить насмешливо, но получилось нервически, и звезды, почудилось ему, замерцали тревожно и грозно.

– Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не наступит.

– Саша, – сказал Голдовский сердито, – я понимаю, что смутные времена порождают массу лживых прорицателей и шаманов, но видеть тебя среди них – это, извини, какая-то глупость.

Он сухо попрощался и ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него все очарование, и удовольствие от поездки оказалось напрочь испорченным, ибо, сколь ни было нелепым это заявление, слишком большую власть имел над Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог.

Сон оставил его, и до утра он со страхом слушал, как воет поднявшийся за окном ветер и наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той, что испытал он в раннем детстве, впервые узнав, что люди умирают, снова сковала его душу, и он почувствовал себя растерянным и беззащитным, точно исчез порожек, за которым находился дом, и остался лишь мир, подвластный ветру и неведомой злой воле. «Все это наши глупые российские штучки, без которых мы никак не можем обойтись. Но лучше б ничего этого он мне не говорил», – подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся во сне, не ведавшие страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь.

5