Последние заморозки

На все лады прославляют люди Ийю Красноперову, приписывая ей самые лучшие черты женщины, матери, человека. Особенно приятно людям, что после долгой разлуки, когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя не захотела воспользоваться самым главным. Она не привела своего малютку, не поставила сына самой тяжёлой гирей на весах своего счастья. Значит, хотелось ей, чтобы сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой любви — их ребёнок, соединила её с Алексеем. И это даёт повод, особенно женским устам, называть Ийю «большой силы женщиной, не ищущей для своей любви никаких подпорок».

Восторгаясь Ийей, люди приписывают ей и то, чего не было. Так уж водится. Молва никогда не знает меры.

Серёжа Векшегонов, затенённый счастливой развязкой любви брата, оставался пока незамеченным даже близкими. Было как-то не до него. А железный петух-флюгер на штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь туда-сюда по ветру, как бы напоминал о Серёже. Петух, широко раскрыв клюв, как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?

Благожелательные и простодушные люди всегда хотят лучшего. Многим теперь казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую дверь и зажить в мире. Многие ждали, что вот-вот задымит труба дома с башенкой и дым оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И это казалось неизбежным.

Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.

Но дым из трубы пока не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина Дулесова. На завод она ходила дальней дорогой — берегом пруда, чтобы не выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?

А маленький Алёша ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра. Ходил в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал всякого, кто встречался с ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо дулесовского дома, Руфина оказывалась у окна. Она задёргивала оконную занавеску, но от этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идёт мимо. Идёт не по улице, а по ней, по Руфине. Идёт и ступает не по рыхлому белому снегу, а по её, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.

Какое могущество в этом ребёнке! Могущество, которому нечего противопоставить. Теперь уже не остаётся никаких надежд.

День ото дня становится все тяжелее. И кажется, нет в её жизни просвета. Мать и тётка говорят одно и то же: «Надо перетерпеть, перемаяться, а потом полегчает… У жизни на все есть лекарства».

Пустые слова. Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или вылежался, и все. Не смягчает страдания и сон. Наоборот, ночью все оказывается гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице. Руфине все ещё хочется ненавидеть Ийю, а совесть внушает уважение к сопернице. Руфина сопротивляется, а уважение растёт помимо её воли. Ийя стоит перед ней, уверенная, спокойная, величавая. Она кажется высокой-высокой. И не во сне, а наяву Руфина видит себя рядом с Ийей шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.

Как хочется забыть, не видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться. Уйти от своего «я». Самоуверенного «я». Самого злого врага, сидевшего в ней и натворившего столько бед. А этот враг, это ненасытное неизбывное «я» живёт в ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется не за благополучие всех и для всех, а за благополучие своего «я». И звание линии — линия коммунистического труда, — которое рано или поздно будет присвоено, тоже должно украсить её «я», хотя она и пытается изо всех сил убедить себя, что не стремится к славе.

Себя не обманешь. Разум утверждает одно, а чувства — другое. Коммунистический труд исключает притворство. Видимо, в её душе ещё не родилось то, чем живёт Алексей и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и Серёжа. Их труд — смысл их жизни, а не способ существования. Они не кичатся, а наслаждаются сделанным. У Ийи семь или восемь новых синтетических материалов, созданных его на химическом комбинате. Это огромный успех для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и продающихся в магазинах, и пришедших на завод, а она всего лишь, как-то между прочим, сказала Николаю Олимпиевичу: «Да, я принимала в этом участие».

Она всего лишь «принимала участие» в том, что принадлежит её уму и настойчивости. Об этом так определённо напечатано и в наших и в зарубежных журналах. Можно очернить и эту скромность, назвав её «скрытой гордыней». И Руфина уже пробовала искать в ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит история с «неизвестным сыном» Ийи. Как тогда она очернила её… А не ради ли счастья Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала ожидаемое материнство и, уехав, не осталась даже тенью между Руфиной и Алексеем? Она не напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила себя для них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.

Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?

Нет, не могла.

Ийю можно ненавидеть, но не уважать её нельзя.