Последний апостол

Да и была ли она, империя? Нет, это просто сон, просто рассказ стареющего римского легата.

— Империя — это величайшее изобретение человечества, — говорил он. Идеальная среда обитания. Империя впитывает в себя все лучшее от своих народов и распространяет на всех. Она — как единый организм. Заболит один орган, силы всего организма направлены на выздоровление. А могут ли жить отдельно печень или легкие? Нет. И счастливейшая эра человечества наступит тогда, когда все народы объединятся в один. Прекратятся войны, закончатся разногласия. Все будут слаженно трудиться на общее процветание.

— Люди могут быть едины и счастливы только в едином Боге, — не соглашается Павел. — Не может быть одного народа при разнузданном римском многобожии. И потом, вы, римляне, так кичитесь перед прочими…

Они не спорили — два мудреца, старый и молодой. Оба были обучены разговору, потому через равные промежутки времени просто давали друг другу высказать умную мысль.

Плавно качается беседа — от одного к другому. Качаются носилки.

Снаружи — песчаные холмы, злое солнце, жара и пыль на штандарте с имперской птицей.

Легат заговорил о своем поместье, о какой-то дивной инженерной работе.

Павел хочет уточнить, но ему мешает огромный орел. Круглый безучастный глаз совсем близко. Можно попытаться спрятаться, упав лицом в песок, но твердый клюв уже разбивает голову. Араб-дрессировщик не дает дремать…

Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой. Но он скребет сухую верблюжью шкуру и смотрит на живого верблюда, который со звериной серьезностью валит кучу чуть не под нос Павлу.

Человек может смеяться, животное — нет. Единственное ли это отличие? Отличие ли это вообще? Гиена смеется тоже. Чем человек отличается от животного, думает Павел, глядя на верблюда. И тот и другой едят, и тот и другой совершают обратный процесс, и заботятся о продолжении рода. Но человек закапывает свой помет, а верблюд — нет. Но верблюжий помет полезен — им поддерживают огонь, а человеческий непригоден в дело. И кошки, любимицы египтян, закапывают помет, как люди. Нет, это не показатель…

Павел не успел вроде ни слова сказать легату, а орел уже тут как тут и боль в голове такая, что не слышно собственного крика.

Араб — дрессировщик верблюдов тоже думает: чем человек отличается от животного? И быстро находит ответ: верблюд понимает палку, а человек — нет. Верблюд умен и прекрасен, а ему, Лухкаду, приходится возиться с этим полудохлым рабом. Его бьешь, он орет, падает в песок, катается, скребет себя руками, но делает по-своему. Делает плохо и засыпает, сколько его не бей.

Его не нужно было везти в пустыню. Но командир боевого отряда решил, что этот плюгавец — важная персона, выгодный пленник. Его обнаружили уже после стычки, когда все римские солдаты были перебиты и добыча свалена в кучу. Перевернули носилки, и коротышка вывалился из них сомлевшей жабой. Ничтожная мразь! Хуже любого животного и не человек. Для такого даже жалко палки.

Палка — отличный учитель. Она выучила Лухкада главному, чем он в себе гордился, — справедливости. Каждый должен получать по заслугам — это закон, на который опирается жизнь. И главный закон смерти.

Обида на Господа не давала Павлу совсем умереть. Его, отмеченного учением и разумностью, его, говорящего языками человеческими и ангельскими, — в скотский, бессмысленный труд? В подчинение бездумному дикарю?

Бездумному дикарю противно и палку пачкать об этого кишечного червя. Ему, сыну гордого народа, валандаться с нечистым? Нечистый все равно сдохнет. Все они подыхают тут — где живут только избранные. Велик человек-земля, много паразитов ползают по нему, но только гордый народ Бани Адам может жить в горле человека-земли. Горло — священное место, тут рождается Слово, тут рождается песня.

Лухкад не всегда жил среди этих красных холмов. Но он — сын племени Бани Адам. Сколько он себя помнит, его тянуло сюда, ведь в нем звучит песня. Такая же неспешная и тоскливая, как песнь этих неподвижных песков. В нем клокочет такой же неистовый ветер, как тот, что бушует в горле Адама-земли, когда Адам-земля говорит. И какой счастливый страх сотрясает Лухкада, когда человеку-земле приходится кашлянуть и страшные вихри сметают все живое и неживое. Конечно, он — сын гордого племени, люди которого поклоняются только звездам и о помощи просят только предков. Остальных заставляют работать на себя палкой и плетью.

Странный араб. Павел не мог думать о нем, не мог видеть своего мучителя за спиной, но Павел знал — араб странный. В его серо-голубых глазах ветер все время гоняет тучи. Как непонятны эти тучи под чистым белым небом!

Белое небо чуть качнулось в такт носилкам, безучастный круглый орлиный глаз, крепкий клюв — совсем близко! Араб только замахнулся, а Павел уже успел открыть глаза. Дрессировщик опустил палку — неужели червяк не безнадежен?

Но, очнувшись на пару скребков по шкуре, пленник повалился в беспамятстве. Он все равно сдохнет, на него не стоит тратить еду и воду. И то, и другое — ценность.

«Раб — тоже ценность, — сказал старейшина. — Если выживет, пусть служит Богу».