Последний атаман Ермака

Владимир Буртовой Последний атаман Ермака

Раисе Филипповне, заботливой жене и верному другу, с благодарностью посвящаю эту книгу.

… В тени сырой. Два камня тут,

Увязши в землю, из травы

Являют серые главы:

Под ними спит последним сном…

Забыт славянскою страной,

Свободы витязь молодой.

М. Лермонтов.

Последний сын вольности

Когда такой герой будет жить вновь?

Д. Байрон

Часть первая

Глава I Тяжкое зимование

По ранней весне в голых еще ветвях дебрей Карачина острова, с зимней стужи толком не отогревшись, надрывно каркало черное воронье.

Широким размахом заступа атаман Ермак швырнул ком сырой земли на вершину черного могильного холма, ком рассыпался и неровными кусками покатился вниз, застряв где-то на середине, в двух саженях от ног стоящих вокруг удрученных горем голодных казаков. Атаман снял серую баранью шапку, земно поклонился праху недавних своих верных соратников покорения Сибири. Надорванным от страданий голосом заговорил:

– Упокой, Господь, души мятежных людей, чья жизнь протекала в лишениях, в боях с набеглыми крымскими татарами да сибирскими, с ногайцами, с извечными завистниками Руси поляками, литвой да шведами. Во многих сражениях побывали вы, мои верные побратимы, а сгибли в одну зиму, не от сабли, не от стрелы кучумовского воина, а как выбитые с подворья камнями в лютую зиму бездомные собаки! Прощайте, братцы-казаки, прощайте и вы, ратные товарищи-стрельцы! Великий грех и божья кара за ваши невинно погубленные души тяжким проклятием падет на тех, кто снаряжал вас в трудный сибирский поход, словно на царскую охоту, с тремя сухарями за пазухой. А нам даже поминки сделать нечем, кто и выжил в лютый голод, того ветром с холодного Тобола едва на спину не опрокидывает… Отче Еремей, прочти над павшими казаками и стрельцами молитву, не над всяким из них в смертный час успел ты свершить глухую исповедь[1]!

На зов атамана Ермака Тимофеевича из-за казацких спин подал зычный голос старец в сером татарском ватном халате с красным шелковым поясом, в лохматой шапке и с важной окладистой седой бородой. Никто толком не знал, кто он и из каких мест бежал, прилепившись к волжским «воровским» казакам атамана Ивана Кольцо, но был справедливым судьей в казацких тяжбах, добрым знатоком церковных правил, умел варить каши, щи и уху, состоял старшим досмотрщиком за казацким провиантом.

– Иду, атаман! Без отходной молитвы нешто можно нашу грешную землю покидать и торкаться дланью во врата райские!

Старец Еремей неспешно выступил из толпы казаков и стрельцов, встал возле атамана Ермака, снял шапку, перекрестился трижды и нараспев зычным голосом начал читать молитву об усопших:

– Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, казаков и стрельцов, начальных людишек и воеводу князя Семена Болховского, кои преставитися от нужды великой, прости им, Господи, все согрешения, вольные и невольные, и даруй им царствие небесное. Аминь!

– Аминь! – скорбно выдохнулось из казацких и стрелецких душ.

Сберегая тепло, они поспешно надели головные уборы. Старец Еремей вскинул седую голову, на которой торчала высокая, как у московского боярина, шапка, только не из соболя, а из меха рыжей лисицы. Сгоняя печаль недавнего прощания с умершими, объявил:

– Готова ушица, атаман! Можно ложки доставать, поминки сделаем, да и о жизни думать станем! До вечера тихо будет над Тоболом, без помехи переправимся в Кашлык. Скоро покорные русскому царю тутошние князьки ясак к ханской столице повезут. Откормимся, что высохшие ребра перестанут шуршать при каждом вздохе!

Сдавило горло у стоящего рядом с Ермаком Матвея Мещеряка, его верного соратника по казакованию в диком поле и по войне в Ливонии. На широких скулах, укрытых густой русой бородой, забугрились тугие желваки. Сказал тихо, но ближние казаки хорошо его расслышали:

– Час грядет, и многие из бояр лягут под заступ за грехи свои. Неужто такое забудется? Сгубили войско, а ведь могли бы этакой силой в одно лето Сибирь подвести под царскую руку! Бежать бы хану Кучуму на восход солнца до края земли, а тамо и свалился бы в бездну…

Казаки неспешно разошлись по куреням, пятьдесят с небольшим уцелевших стрельцов покойного воеводы князя Семена Болховского под началом стрелецкого головы Ивана Глухова поминали товарищей у большой землянки, расставив миски с ухой на дощатых широких лавках, сделанных минувшей осенью на стрелецкое воинство.