Последний атаман Ермака

Матвей шутливо погрозил Ортюхе увесистым кулаком и вступил в кремль следом за стрелецким головой. И снова поразился увиденному: и здесь, как в остроге, всюду стучали топоры, надрывно кричали артельщики, подтаскивая ровные бревна и втягивая их по гибким жердям на верхи срубов. Справа, в сторону реки Самары, дюжина плотников завершала постройку церковного сруба, которую, как пояснил стрелецкий голова Кольцов, хотят назвать Троицкой.

— Воевода наш любит бога, у него свой походный иконостас дома, а стрельцам велел рубить церковь, чтобы не забывали, под кем на земле ходят.

— Дело нужное, городу без церкви не стоять долго, — согласился Матвей Мещеряк и поспешил вслед за стрелецким головой влево от ворот кремля в сторону приказной избы, подумал, взглядом пытаясь угадать, в каком окошке теперь смотрит на подворье самарский воевода: «Знать бы, что в руки воевода нынче всунет — куст чертополоха колючего, или пучок волшебной перелет-травы?[32] Ну, да теперь поздно речными раками назад пятиться, поползем вперед, авось минет судьба в крутом кипятке вариться…

* * *

Самарский воевода князь Григорий Осипович Засекин, потомок старинного рода некогда удельных ярославских князей, находился в просторной комнате приказной избы со слюдяными окнами в сторону запада. Когда Матвей Мещеряк переступил порог, навстречу ему из-за стола, укрытого зеленым сукном, вышел энергичный в движениях человек среднего роста, с круглым розовощеким лицом, на котором красовались пышные усы и коротко стриженная с первой сединой борода. Серые глаза близко посажены к переносью. Волосы воевода имел темно-русые, прямые, ровно подстриженные на висках и на затылке, а когда заговорил, приветствуя атамана, обнажил в верхнем ряду криво выросший передний зуб, отчего верхняя губа, если внимательно приглядеться, слегка выпирала над нижней.

— Царю и великому князю Федору Ивановичу в радость будет узнать, что вы по его воле пришли на государеву службу, атаман Матвей. Все ли казаки пришли с Яика? — воевода спрашивал негромко, но в голосе чувствовалась скрытая сила, словно князь взвешивал и ценил каждое слово, не на ветер брошенное.

Матвей легким поклоном головы приветствовал самарского воеводу, ответил также не возвышая голоса — кто знает, может хозяин города вообще не терпит громкой речи:

— Со мной, воевода князь Григорий, на Самару пришло сто пятьдесят ратных казаков, готовых идти на терский рубеж. Но с нами еще три десятка семей из стариков, женок и ребятишек, которые из страха зимовать на Кош-Яике в землянках, решили прийти в Самару за своими взрослыми детьми, альбо мужьями. Им где-то в зиму житье надо подыскать для поселения, князь Григорий. Не тащить же нам их на Терку, перемрут от холода. И скотину нашу, с собой пригнанную, надобно где-то укрыть на зиму, а за будущее лето сами как ни то да обустроятся. Остальные казаки с атаманом Барбошей остались в Кош-Яике стоять супротив немирных ногаев ради сбережения русских окраин.

Воевода заложил руки за спину, сделал несколько шагов вдоль стены, мельком глянул в окно, будто хотел проверить, не пошел ли уже первый в этом году снег — лучи заходящего солнца окрасили слюдяную пластину окна в нежно-розовый цвет.

— Сколько казаков осталось при Богдашке?

Матвей подумал было скрыть силу казаков на Яике, но литовский голова Симеон Кольцов, которого воевода непременно спросит наедине, видел ратную силу казаков, потому и сказал правду:

— При атамане Барбоше до пятисот ратных казаков, но часть из них после побития ногайской орды у стен Кош-Яика ушла на порубежные окраины с табуном коней в шесть сот голов для продажи и обмена на харч и воинские припасы у тамошних воевод и посадских. Теперь, думаю, днями воротятся к своему атаману.

— Худо вышло, что Богдашка не поверил государеву слову, весьма худо! В воровстве пребывает атаман, в ослушниках! — И для пущей суровости даже ногой о пол притопнул. «Можно подумать, что атаман Богдан издали услышит твой неправедный гнев, воевода! Волка травили, так он всех собак перегрыз! Так и у царя с казаками!» — едва не сорвалось у Матвея с языка, да он вовремя успел придавить в себе эти опасные речи. Сказал другое:

— Казацкой воли не переволить, воевода князь Григорий. Это песни на свадьбе поют оравой, а на войсковом круге каждый за себя, без понуждения говорит. Кто поверил государеву слову, тот и пришел на его службу… Скоро ночь, где казакам встать на постой, не на сырой же земле им спать.

Воевода бросил на атамана быстрый взгляд — без должного почтения держит себя воровской атаман, не осознал, что теперь он не в дикой степи с саблей носится, а в государевой крепости и в его, воеводы, власти! Но решил не усложнять с первых шагов отношений с казаками, хотел было еще что-то спросить, но со словами: «Об этом потом», — махнул рукой и ответил: