Последний атаман Ермака

Казаки, бывшие поблизости, с неменьшим удивлением смотрели на высокого, без малого в сажень ростом человека, одетого в грубую домотканого холста рубаху, опоясанную ярко-голубым шелковым поясом, за который была засунута длинная кривая сабля с костяной рукоятью в черных деревянных ножнах. Обут в большие лапти с онучами, в правой руке длинная из крепкого вяза дубина с узловатым обрубленным корневищем, но головной корень, словно копье, продолжал торчать из этого корневища на две пяди вперед, был заострен и обожжен в огне. На белокурой кудрявой голове мятая суконная шапка, которую вожак снял в десяти шагах от атамана и слегка поклонился, как бы раздумывая, правильно ли он делает. Из-под светлых бровей на казаков внимательно, с прищуром, смотрели ярко-синие большие глаза. В них угадывалась некоторая нерешительность, но не страх Атаман ответил вожаку тем же поклоном, обнажив свою голову с длинными темно-русыми волосами, показывая тем, что он не чванится перед гостем и принимает его у себя как равного. Вожак на ответный поклон улыбнулся, огладил светлые усы и короткую бородку, представился спокойным грудным голосом:

– Зовут меня Емельян Перв»ой, а там мои односельцы и беглые мужики из-под Коломны, Калуги да Рязани, с мест, куда чаще всего набеглые татары приходят, житья не дают. А чуть от татарина оклемаются мужики, так боярин наш князь Иван Туренин присылает сборщиков: то ему дай да это ему отдай! А у кого и дать-то нечего, на правеж ставить велел, кнутами бить да последнюю худобу со двора угнать! Вот и поднялись мужики, кто сам, кто всем двором, кто с полдеревней ушел. По тесным тропкам брели, да друг друга не минули, к этим местам скопом сошлись.

– И сколь долго вы по тропам бродили? – поинтересовался Матвей, не переставая восхищаться недюжинной силой вожака, который стоял перед казаками, широко расставив ноги и уперев острие двухсаженной дубины в мягкую землю.

– Да вот уже третий год ходим. По весне набрели на эту реку, удобна, рыбой богата. В лесу зверя всякого, да взять трудно, нет у нас пищалей, а из лука мало кто может исправно стрелы пускать, все летят куда-то вбок, где ни птицы, ни зайца не видать! Петли ставим, ямы роем, где дикий вепрь след оставил. Так и живем, атаман! Но зимой вовсе беда, вместо хлеба лебеда, как в песне поется про худородного мужика. Сами знаете, когда худо можется, то и мясная кость не гложется, а еще хуже, когда и косточки никакой нет!.. Несколько наших мужиков возрастом постарше за прошлую зиму от великой нужды вовсе померли. – Емельян при этих словах перекрестился и горестно добавил: – Среди них и мой родной брат, меньшой.

– Это нам хорошо ведомо по сибирскому голодному зимованию, – отозвался сочувственным тоном атаман. При этих словах Емельян Первой вскинул белесые брови и даже рот от удивления открыл, потом пригнул голову к Матвею, словно не веря услышанному.

– Так это вы-ы? Казаки, которые Сибирское царство покорили?

Мещеряк со смехом развел руками, спросил:

– А что такое? Нетто мы не похожи на ратных людей?

– На ратных – похожи. В народе крепкий слух был, что царь Федор Иванович за то, что казаки ему Сибирью поклонились, насыпал каждому из вас по шапке золота, даровал звание детей боярских и взял к себе в доверенные рынды[20]. Неужто не так, а?

Есаулы с улыбками переглянулись, а Ортюха съязвил не без злости в сердце:

– Как же! Чуть не дал, только ослопом… по шапке! Ведомо казаку, как и мужику: проси у боярина добра, но жди худа. Мы царю Федору поклонились Сибирским царством, а он нам за это даровал волю унести свои забубенные головушки подальше от заманчивого Лобного места. На том с московскими боярами и распрощались, не обнявшись и не целовавшись троекратно! Наше золото кому-то другому досталось, брат Емельян, а отчего прозвище у тебя такое дивное – Первой? Нарекли бы тебя Вертидубом альбо Дубовалом, понятно было бы.

Слова Ортюхи о том, что казаков за ратную службу ничем не вознаградили так поразили вожака, что он некоторое время стоял, молча смотрел на есаулов, потом крякнул и огорченно махнул рукой, соглашаясь, что от бояр иного и ждать нечего.

– Выходит так, что и вы, казаки, божьи пасынки, не вразумил Господь царя да бояр воздать вам милостью за службу… А Первой я оттого, что была у моего горемычного родителя причуда такая – нарекать сынов не именами, а числами. После меня, Первóго, был Емелька Второй, да Емелька Третий. На том его счет и кончился, далее три девки народились. Емелька Третий был со мной, да, как я сказывал, зимой помер… Мы вас приметили, думали, какие это казаки по Волге спускаются? Может, те, что супротив литовцев да поляков на западных рубежах стояли, а теперь в новые понизовые города на государеву службу отправлены. Думали хотя бы одну пищаль с припасом выменять на тушку словленного днями вепря.