Последний бебрик

Насладившись мазуркой, Май отправлялся в «комнату активного отдыха» и обучал азам чеканки пятерых суровых ветеранов. Как и Остап Бендер, Май совершенно не умел рисовать, а чеканка его вообще раздражала. Но выход из положения был найден: Май предстал перед ветеранами великим теоретиком чеканки! Он много и витиевато рассказывал о поющей линии рисунка, о нетленности металла, о поэтичности выщерблин и зазубрин на нем. И чем более нетрезв был Май, тем наглее. Но ветераны, словно в ступоре, внимали молча, обуреваемые нездоровой страстью к чеканке. Глаза их горели, молотки в руках подрагивали. Когда страсть ветеранов переходила в стадию исступления, Май водружал на стол старый чугунный утюг и командовал: «Вперед, мои неофиты-чеканшики!» Ветераны со стоном бросались изображать уродливый предмет на металлических пластинах, скрежеща и лязгая чеканами. А Май курил «Приму» и грозно подхлестывал: «Крепче руку держать, кому сказал!» Его крики были слышны даже на танцплощадке, где измочаленные мазуркой старухи тщетно бились над требованием Шмухлярова «держать крепче ногу».

Одесские каникулы — это было безбрежное счастье. И чем дальше отлетало то время, тем острее Май понимал его простую прелесть: прогулки по Приморскому бульвару, поездки на трамвае номер пять, походы на привоз и хулиганские забавы, вполне невинные по нынешним временам — напиться водки и заночевать на Соборной площади, у подножия памятника Воронцову; проникнуть в Оперный театр и появиться — в уличных шортах — на сцене, в опере «Кармен», приветствуя криками «Ура!» тореадора Эскамильо. Последний подвиг закончился триумфальным бегством от милиционеров и разъяренного Эскамильо. Спаслись друзья на шестнадцатой станции Фонтана, в мужском монастыре.

Здесь они разговорились с молодым быстроглазым монахом. Ярый антиклерикал Шмухляров принялся убеждать его в бессмысленности пострига. Май молчал; он побаивался церкви и думал, что православный монах должен почему-то не любить его, иудея. Впрочем, иудейской религии Май тоже не знал. «Ну что, отче, днями все молитвы читаешь и поклоны бьешь вместо активного служения Отечеству на ниве, положим, сталелитейной промышленности? — глумился Шмухляров, потирая ухо, ободранное ногтями тореадора Эскамильо. — Всуе акафисты твои, отче!» «Ухо-то не трите, еще больше заболит», — весело ответствовал монах.

Ударил колокол. Монах заспешил в трапезную, но внезапно взглянул на Мая и остановился. Май смущенно улыбнулся. Монах достал из холщовой заплечной сумы узкий деревянный ящичек, молча вручил Маю, поклонился друзьям и скрылся. К чему был этот дар и почему монах выбрал именно Мая, осталось тайной. За годы после той встречи Май прочитал Библию не один раз, но так и не сумел превозмочь робость перед церковью — напротив, она укрепилась. Шмухляров этого чувства не понимал и называл Библию сборником еврейских анекдотов. Он был циничен всегда — до перелома в своей жизни и после него.

Перелом случился по небрежности Шмухлярова. Он хлестал языком где ни попадя, ошарашивая похабными историями — про то, например, как склонил к соитию депутата Верховного Совета СССР, комбайнера Ангелину Бродюк. Шмухляров уморительно зло изображал не только совращенную селянку, но и товарища Андропова, который читал вслух ее «жалистное» письмо в КГБ и выносил развратнику приговор: «Расстрелять». В иные времена все бы расстрелом и закончилось: а нечего депутатов чернить, не говоря уж о верховной власти! Теперь же Шмухляров был всего лишь вызван в КГБ, очевидно, для выяснения подробностей соития с депутатом. И хотя никакой Ангелины Бродюк не существовало вовсе, Шмухлярова продержали в КГБ почти сутки. Что там было, никто не знал, но жизнь Шмухлярова переломилась — он сник, постепенно перестал ходить на собрания молодых прозаиков и отдалился от друга Мая. Прозаики гадали, почему друзья расстались, и народился мерзкий слух, будто Май — доносчик. Только два человека не знали об этом, Шмухляров и Май. Кто донес на Шмухлярова, было известно во всех деталях только Софье Львовне Кокошиной.

Остается лишь догадываться, что думала она, наблюдая, как молодые прозаики выражают негодование «предателю» Маю в излюбленных традициях интеллигенции: не подают руку при встрече и не садятся рядом. Через стул — пожалуйста, а рядом — увольте-с! Май не замечал демонстрации общественного презрения — он обдумывал какой-то новый рассказ. Когда же подлый слух резко, будто по приказу, пресекся, молодые прозаики вновь полюбили Мая. В недавнем своем поведении они ничуть не раскаивались: разве Май не мог взаправду оказаться доносчиком? Подумаешь, с виду безобидный! Мало у нас, что ли, было доносчиков — очаровашек и милашек? Начнешь вспоминать, со счету собьешься…