Последний бебрик

Он вернулся в комнату, упал на стул и тихо заголосил:

— Затмение! Затмение!..

— Нет, не затмение! — победно вскричал Шмухляров, вскакивая. — Просветление! Озарение! Illumination! Не бойся признаться: ты начистил рыло небожителю из-за денег.

Шмухляров куражливо заверещал, размахивая руками:

— Уж если моего кроткого Мая проняло, то, значит, с ангелами возможен только один язык — язык пощечин!

— Ну, преступил я… преступил… так ведь я это понял! Неужели он меня не простит?! Ведь говорят: ангельское терпение… Не зря же так говорят!..

— Извини, что грязным булыжником шмякаюсь в кристальный поток твоих философских размышлений, но хотелось бы узнать: сколько в твоем романе будет трупов?

«Какие трупы?!» — чуть не закричал Май, но, вспомнив о царе Кадме, который со свирепым античным упрямством угнетал бебриков, трагически буркнул:

— Будут вам трупы.

— К чему угрюмство? — издевательски завыл Шмухляров. — Рептильные книжки надо писать весело. Шоу! У нас есть три столпа: театр, телевидение, террор. Бери с них пример и вперед! Кровищи не жалей. Понимаю, ты не хочешь примитива, для того и выдумал ангела. Кстати, у них там, в горних мирах, тоже была война. Ну нигде жить не могут без этого! А пусть ангел твой будет богоборец, пусть с вытаращенными зенками спасает кого-нибудь, а в конце ты ему бабу дай в награду. Ну и слезного пафоса подпусти.

— «Плача и нагинаясь при этом…» — горько процитировал из Шерстюка Май и признался: — Боюсь я, что ничего стоящего после рептильной книжонки не напишу. Наказание мне будет такое — немощь писательская. Стану умственно ленив, безразличен к словам, а ведь они любят заботу… Только тогда в них есть блеск, игра цвета, потаенных огней… И вдруг все это иссякнет, пропадет?!

— Не заламывайте рук, шевалье, — брезгливо хохотнул Шмухляров. — Слова, слова, слова… Слышать не могу этих причитаний! Ты вообще поразительно не изменился за тридцать лет нашего знакомства.

Он подошел к столу, порылся в старых выцветших папках, взял одну, развязал тесемки.

— Вчера просматривал старье и нашел листочек. Это из какого-то твоего незавершенного рассказа о средневековой Флоренции. Ты бы и сейчас мог написать подобное и, что самое скверное, искренне. Слушай: «Разве купишь ты бессмертие за все свое золото и кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?»…

Небо над Петербургом помертвело — солнце заволоклось облачной пегой мутью, и купола Смольного собора сделались, как жесть.

— Это я написал? — спросил Май.

— Ну не я же, — неопределенно хмыкнул Шмухляров.

— Да, да, да, — пробормотал Май, мгновенно ухватившись за край тяжелого, синего с золотым герцогского плаща.

К слову «герцог» пристроилось другое — «огонь», а за ним еще — «ведьма». Май выпустил плащ и неловко упал… Очнулся он в знакомой комнате, в углу, на куче рассыпанных книг.

— Старик, ты приближаешься к Достоевскому — у тебя падучая, — без интереса констатировал Шмухляров, заботливо трогая уставшее гримасничать лицо.

Май кое-как навел порядок — собрал книги, присел на стул и спросил тревожным шепотом:

— Ты когда-нибудь ведьму настоящую видел?

— Сколько угодно. Этого добра навалом. Да вот взять хотя бы маменьку мою, — Шмухляров вдруг закричал, как в лесу: — Ма-а-а-ама-а!

Маман явилась незамедлительно. Она взбалтывала что-то вилкой в кастрюльке.

— Мамусик, я Маю сказал, что ты — ведьма. Выдай ему для наглядного примера что-нибудь, о чем промеж вас, ведьм, сплетничают.

Маман польщенно захихикала. Она полагала, как, впрочем, большинство женщин, что «ведьма» — это комплимент.

— Слух прошел, — прокудахтала она, часто стуча вилкой, — такой слух, что бедняков, бомжей всяких и прочих нищих, будут из гробов вытаскивать и разбирать на кости их скелеты.

— Зачем? — пролепетал Май, зная ответ.

— Сувениры из костей будут вытачивать. И то верно — что за толк в скелетах, только место занимают в земле, столько нужного пространства пропадает. Могли бы там дома строить для живых людей, а то повсюду дефицит жилья и, как следствие, демографический кризис. А из костей, говорят, пуговицы, брошки делать будут, даже нэцкэ в виде головы Пушкина или Достоевского.

Шмухляров зааплодировал:

— Мерси, маман! Это было искрометно! Ступай к себе, на кухню. Там котлеты, кажись, горят.

Маман ушла, брякая вилкой.

— Разве она не ведьма во плоти? — подмигнул Шмухляров. — И никакой мистики! У тебя о бессмертии что написано? «Кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?»?

Он вдруг подпрыгнул от хохота так, что диван крякнул.

— Вот тебе и все бессмертие — нэцкэ из костей! Пуговицы! Продавать будут за рубли и доллары!.. Ведь людишкам лишь бы мразь свою тешить, которая внутри сидит: и в том, кто кости мертвых продает, и в том, кто их поку-па-е-ет!..

Май невольно увлекся аттракционом: хохот Шмухлярова не унимался, лицо искажали немыслимые судороги, а губы растягивались чуть не до ушей.

— Пойду я, — сказал Май, поднявшись.

Шмухляров сразу утих, словно его выключили. В коридоре он объявил покровительственно: