Последний бебрик

Май наконец узнал Мандрыгина. Музыка прервалась. Зал с готовностью обмер. Мандрыгин выдернул из-за кушака дудку и заиграл, прикрыв глаза, простую короткую пастушескую мелодию: словно закапал дождь по упругой листве, потрепал ее в шутку и прекратился. Мандрыгин сунул дудку за кушак, сорвал с головы мурмолку, ударил ею об пол и молодецки выпрямился — закончил выступление. Музыканты хором вскричали «Гор-мо-ту-ун!» и заиграли почему-то «Семь-сорок»…

— Гор-мо-ту-ун!! — подхватил радостно зал.

Мандрыгин строго поклонился: налево, направо, в середину. «Ах, это его сценический псевдоним — Гормотун», — понял Май, восхищенно глядя на преображенного Василия. «Арбузный хвостик», неказистый, немолодой человечек был молод, гибок, обаятелен; смотрел и улыбался, как премьер какого-то легендарного театра! «При свечах, в Пале-Рояле я… одеваю Сганареля парик, — вспомнил стихи Мольера Май и тут же подумал: — И я бы мог! И я бы мог!» Он вообразил, как напишет роман про бебрика, получит свои десять тысяч долларов и гордо, надменно раскланяется. Мая осенило: ведь послужить ненавистному Титу Глодову — до смешного просто! Для этого надо всего лишь не быть самим собой — как Мандрыгин на сцене! Ему не противно плясать перед рожами в зале, потому что он в этот миг — не Мандрыгин, а Гормотун!

Оркестрик разудало заиграл «Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря…». Слышать про бокалы было физически непереносимо, и Май сбежал из своего закутка. В коридоре его строго караулил Мандрыгин, каким-то чудом уже успевший переодеться и снять грим.

— Вертеп, — требовательно молвил он.

Май прижал руку к груди: мол, готов тащить вертеп хоть на край света после такого восхитительного представления. Вскоре они вышли на прохладную набережную и понесли вертеп мимо ресторана «Сфинкс», вдоль вереницы лоснящихся автомобилей, к Чернышеву мосту. Май уже не удивлялся, зачем он идет куда-то вместе со случайным знакомым. У моста Мандрыгин остановил пустой микроавтобус. Май послушно залез внутрь, сразу закрыл глаза и просидел так, пока автобус катился по улицам, проспектам, мостам. Однажды, когда он резко затормозил, Май открыл глаза, увидел в окно Песочную набережную и вновь зажмурился.

Автобус привез спутников в безлюдное место. Май не понимал, куда попал, почему пуста улица, почему кругом беззвучие, но предпочел ни о чем не спрашивать. Они с Мандрыгиным углубились в длинную мертвую подворотню, выбрались на безлюдный пустырь и зашагали дворами и двориками в неясном направлении. «Гормотун», — вспомнил Май, взглянув на небо; ему было до того весело, что хотелось плакать.

Чем дальше спутники шли, тем слаще становился воздух — так чувственно цвела сирень, и вторили ей незнакомые, животворные запахи. Друзья несли вертеп бережно, как люльку с младенцем. Никого не было вокруг, словно люди давно оставили эту часть города. Стены низких темных строений, объятые цветущими кустами, да высокие крепкие лопухи сопутствовали друзьям. Май двигался, как во сне, думая, что уже шел такой безмолвной дорогой — до своего рождения и будет идти — после смерти…

— Стоп-машина! — скомандовал Мандрыгин.

Впереди, за полуразрушенной стеной стоял дом с черными окнами. Лишь на верхнем, четвертом этаже, светилось одно — полукруглое, как веер.

— В этом доме проживал Афанасий Шрамм, известный мастер-табуреточник, мой тесть, — пояснил Василий противным голосом гида. — Тесть помер. Не сообразил, одуванчик божий, меня прописать, а жена продала жилплощадь. Какой-то политической партии, независимости, что ли. Вот только от кого или от чего независимости, не понял. Не разбираю я партий. Ну, партия, не будь дура, прихапала весь дом. Глянулся он ей. После ремонта здесь ихняя малина будет.

— Чего ж мы туда идем?

— Партия меня ночевать пускает. До осени. Я им за то маляра сносного нашел. И берет он недорого. Партейцы-то скупы-ые! Иначе на «мерседес» не скопишь!

Спутники пролезли через дыру в стене, пересекли захламленный дворик, распугивая молчаливых кошек, и ступили в черный, могильный подъезд. Василий включил карманный фонарик и повел Мая по широким ступеням бывшей барской лестницы через горы мусора. Узкий луч тыкался в темноту, выхватывая то уцелевший фрагмент витых перил, то цветочную лепнину на изувеченной стене.

— Коммунисты, как мы помним, любили свои райкомы в особняках устраивать. И эти, нынешние, тоже повадились, неймется им, — пробурчал Май.

— Ясное дело, плебейский комплекс, — ответил Василий.

— Удивительно живучий комплекс, — подхватил Май.

— Сейчас вы удивитесь еще больше, — предупредил Мандрыгин, выключив фонарик.