Последний бебрик

Не тут-то было! Не нашлось еще такого счастливчика, который сумел бы отобрать деньги у малютки Шарля! А тут еще и свита заслонила своего, какого-никакого начальника. Он злорадно выглянул из-за атлетических спин, растопырив ручонки; денег в них не было — испарились!

— Где эта чертова ложа?! — яростно возопил Мандрыгин и полетел в зал возмещать несправедливый, страшный финансовый урон.

Вслед артисту клон бросил Мая, за ним бандуру. Май поднялся с хрустального пола и, физически ощущая гнет срамного унижения, зашкандыбал между столиками под смех и реплики публики: «Ну, клоун! Ну, циркач!» Ужас предстоящего рассеялся на миг веселым видением Гришани Лукомцева, и у Мая жестоко защемило сердце: пропавшие по глупости деньги — это была еда и краски для глухонемого художника. В затмении чувств Май задел бандурой чью-то важную ногу, получил от нее удар пониже спины и очутился рядом с Мандрыгиным, у мраморных ступеней, осиянных разноцветными огнями светильников-деревцев. Их золотые ветви уютно оплетали вход в ложу.

Май спрятался за спину артиста и украдкой посмотрел вверх: приметного стула на месте не оказалось, как и стола. Они скрылись в глубине ложи, подальше от глаз публики. Май напрягся и наскреб по сусекам последние крохи надежды — решил, что ложа пуста, в ней никого нет. Но на верхней ступеньке появился знакомый Мая, охранник Тита Глодова, Рахим — галантерейного вида красавец в смешном, будто детском фраке с короткими фалдами. Он поманил друзей забинтованным указательным пальцем. Нежданно на сцене встрепенулась скрипка: всхлипнула, затянула «Очи черные», повлекла за собой оркестр. Когда друзья остановились на пороге ложи, волна музыки сильно окатила их, отпрянула и улеглась, преобразившись вновь в одинокое всхлипыванье скрипки.

Май понурился, сквозь ресницы несмело взглянул в самую глубину ложи, затянутой узорным китайским шелком. Там, около незаметной — в тон стен — двери стоял диван в стиле рококо, на котором устроился среди подушек Рахим. Рядом, на столике-консоли, Май заметил круглую клетку с желтым попугаем. Овальные зеркала в ажурных золоченых рамах украшали боковые стены ложи. В них отражался бронзовый фонарь-виноградная гроздь и стол, охваченный его меняющимся, волшебным светом — горели красным и желтым грани хрустальных кубков, влажно блестели фрукты на серебряном блюде, золотая искра помаргивала на горле высокой черной бутылки.

У стола, сбоку, притулился на стуле-рококо Тит Глодов, расставив ноги в остроносых белых туфлях. Между ногами повисло брюшко. Тит с чувством пожирал галушки — вылавливал из глубокой фарфоровой чаши серебряной ложкой и совал в рот, не всегда аккуратно. Впрочем, среди вызывающей роскоши обстановки даже Тит выглядел вполне благопристойно, несмотря на некоторую вульгарность манер.

Но любая роскошь никла перед острой, смертельной красотой Ханны. Она неподвижно, прямо сидела за столом, в центре, и глядела перед собой с отрешенной печалью. Платье обтягивало ее, как сверкающая пурпурная паутина. Из тяжкого узла волос выступал высокий алмазный гребень-полумесяц. Ярко-белое лицо, опаловый взор, карминовые губы — все было совершенно, невыносимо прекрасно. «Что за царица!» — восхищенно прошептал Мандрыгин, забыв на секунду о меркантильной цели своего появления перед красавицей.

«За-ха-ды-ы!» — позвал друзей Рахим. Тит ткнул ложку в чашу с галушками, из последних сил повернулся и осоловело уставился на посетителей. Они прошли под сплетенными золотыми ветвями внутрь ложи: Мандрыгин твердым шагом; Май — запинаясь ногами от обреченности. Далекая труба коротко рассмеялась ему в спину. Май морозно вздрогнул. Вздрогнула и Ханна — словно очнулась от сна; глянула впроблеск на Мандрыгина — обласкала. Он учтиво поклонился и сказал самым проникновенным, прельстительным из тысячи своих голосов:

— Мадам, и вы, ваше степенство! Польщен вниманием! Осмелюсь спросить: чего желаете-с? Диапазон мой — обширен: танец; художественный свист; пластические этюды с элементами акробатики; исполнение на дудке всевозможных фольклорных мелодий; частушки на языках народов бывшего СССР и даже, пардон, декламация христианских молитв.

Мандрыгин вновь поклонился, приложив руку к сердцу. Попугай одобрительно защелкал.

— Тит Юрьевич, каковы ваши предпочтения? — осведомилась Ханна плещущим контральто, глядя сквозь артиста на стоявшего за ним Мая. — Может быть, художественный свист?

Мандрыгин тотчас засвистел соловьем и вывел такую замысловатую трель, что попугай от восторга перевернулся вниз головой на своей жердочке. Тит, восхищенный не меньше попугая, поинтересовался:

— А про эстонского акробата знаешь?

— Намекните, ваше степенство! — жадно взмолился Мандрыгин.

Тит решил не напрягать память и спросил Ханну:

— Ну, как называется-то? Он еще в маске был, прибалт этот.

— Георг Отс! Мистер Икс! — закричал Мандрыгин и развел руки, как будто собираясь обнять работодателя. — Готов исполнить! Ибо имею приятный баритон. Для густоты художественного впечатления вынужден позвать скрипача — он оттенит мое искусство.