Последний бой

В госпитале был установлен свой, чисто лесной, распорядок. Все, кто мог самостоятельно передвигаться, после завтрака собирались на лужайку, где их уже поджидала добрая, всегда улыбающаяся Мария Ивановна Боровикова, инструктор Смоленского обкома партии. Сначала она знакомила нас с последней сводкой Совинформбюро о событиях на фронтах. Потом шла политинформация, затем зачитывались приказы по полку, которые необходимо было довести до всего личного состава.

В военной гимнастерке, с пистолетом на боку, Мария Ивановна читала вслух газеты и могла часами говорить о том, как трудятся для победы советские люди, что творится в большом, опаленном войной мире, почему союзники так долго не открывают второй фронт.

Лесные люди, томясь в госпитале, умели задавать вопросы и нуждались в толковых ответах.

Мария Ивановна была всегда желанным в госпитале человеком, и мы с нетерпением ее ждали, чтобы увидеть улыбку, послушать умную, спокойную речь.

В четырнадцать часов повара и санитарки привозили обед. Его готовили в ближайшей деревне Железенке. Обед приносил нам Сабир и отдавал котелки с разными оговорками.

Мы сначала посмеивались над его словесными вывертами, потом это стало нас раздражать.

— С блажью парень,— сказал однажды Сергей. После обеда, как в настоящем госпитале, полагался двухчасовой сон.

— Здравствуйте, новенький! Как себя чувствуете? Нравится вам у нас?

Рядом со мной стояла девушка, выше среднего роста, в синей курточке, свободно накинутой на плечи. Чистое, белое ее лицо было тронуто улыбкой.

— Спасибо. Все хорошо. Кибитки на двоих — это здорово! — ответил я.

— Вы с Сережей в одной повозке? Знаете, какой чудесный парень наш Сереженька! Вам повезло! А впрочем, у нас тут все ребята хорошие!..

С трудом, как-то неловко поправив распахнувшиеся полы курточки, она пошла навстречу подходившему доктору Левченко.

— Это Паша Данченко, наша медицинская сестра. Прасковья Егоровна,— поправился Сережа.— В одном из боев Пашу ранило. Доктор ампутировал ей руку. Понимаете, инструментов не было хирургических и усыпить было нечем. Пришлось резать обычной пилой. Паша — это чудо-человек! Мы все ее любим,— заключил Сергей.

Я быстро сжился с госпитальными товарищами и полноправно был принят в их крепкую и дружную среду. Мария Ивановна рассказала ребятам о моих странствиях. После этого даже Сабир, пригубляя кружку с горячим чаем, сказал:

— Вот ты какой, а?

— Какой же, Сабир? — улыбаясь, спросил я.

— Боевой шляп! — ответил он.

Однако на другой же день снова принялся ворчать на нас с Сергеем.

— Кушаит и спят, потом опять ишо кушаит, болтает... А мы далжны яво мяс, котлет, молоко таскать, лошадь пасти. Зачем мне-то нужен такой байрам?[1] Лучше в роту пойду, фашист стрелять стану. Баста! Суляшь биткан![2]

Ворчание свое Сабир заключил крепкими, редко употребляемыми в татарском языке словами.

— Ты что сказал, Сабир? — спросил я.

— Нисява! Иди к шорту!

— Знаешь, друг, ты нам надоел со своими причитаниями,— проговорил Сергей.

— Надоел, так искай другой денщик!

— Опять причитания? — строго посмотрел на него Сергей.

— Он не причитаниями занимается, а ругается скверно!

Тут я не выдержал и обрушил столько звучных и сочных слов на татарском языке, что у Сабира от удивления отвисла челюсть, узкие глазки округлились. Он никак не ожидал такого поворота.

— Сегодня же скажу начальнику штаба, чтобы он написал приказ и отправил тебя в роту.— Я рассердился не на шутку.

— Зачем такой сердитый? Ты татарин, да? — Не закрывая расширенных глаз, он резким толчком ладони сдвинул на затылок летную, с голубым околышем, пилотку.— Он — татарин!

— Нет, я русский.

— Татарин! Так разговариваит!

Я попытался объяснить ему, что вырос среди татар и у меня там много друзей:

— Но не было таких, чтобы так скверно ругались.

— Латно, земляк, прости, болше не буду,— тихим, виноватым голосом проговорил Сабир.

— Ты забываешь, что он командир, лаешься, лезешь с разными дурацкими поучениями и упреками. Надоело нам! — проговорил Сергей.