Последний бой Йони

Пятью годами раньше я впервые увидел его армейским командиром. Мы кончили курс молодого бойца и парашютный курс, и в промежуток времени, оставшийся до поступления в Часть, нас послали в долину Иордана в Джифтлик для участия в операциях оперативно-разведывательного отряда «Харув». Первый день там ушел на установку палаток в отдаленном углу лагеря. Мы оглянуться не успели, как находящиеся с нами мошавники уже «благоустроили» нашу палатку — откуда-то притащили кресло с вылезающими пружинами, которые прикрыли одеялом, запаслись бензином для чистки оружия и надувными матрацами вместо соломенных. Командует нами Эяль, он в скором времени оставит часть — решил пойти на офицерские курсы. Если мы не лежим ночью в засаде и не заняты на заре оперативной проверкой трассы, Эяль придумывает нам другие задания: к примеру, выстраиваемся по его команде парами, по росту, и тащим по очереди один другого по дорогам долины; так бежим десять километров (я — с большим трудом), а затем, измученные, возвращаемся к освещенной ограде лагеря. Снимаем пропотевшую портупею, расслабляем мышцы — в этот момент сам не знаешь, что труднее — пробежки с товарищем на спине в качестве груза или «отдых» в промежутках, когда каждое движение тела отзывается болью в животе, когда пресекается дыхание.

Через несколько дней после нашего прибытия в долину Иордана Иче, мой сосед по палатке на всем протяжении курса молодого бойца, спрашивает меня с любопытством: «Скажи, какой он, Йони?» — «В каком смысле?» — «Эяль сказал, что Йони — идеальный командир, что он не знает никого лучше». Я в ответ улыбаюсь.

Однажды утром, когда я проснулся, ко мне подошел Эяль и сообщил, что умерла моя бабушка. «Йони просил, чтобы ты приехал к нему в часть, оттуда вместе поедете на похороны».

Автостопом еду в лагерь в Шомроне, где два месяца назад я прошел курс молодого бойца. В первый раз природа открылась передо мной в окне машины, обычно я мельком видел ее из частично заслоненного брезентом кузова грузовика, когда мы, солдаты, возвращались с субботнего отпуска. Каждый поворот в горах тогда обострял в нас чувство тоски, поскольку приближал конец поездки, а значит, и встречу с наводящим страх своей дрессировкой ротным старшиной. Но сейчас, когда грудь украшают «крылышки» парашютиста, а в руках малиновый французский берет, не страх возникает у меня при взгляде на эту дорогу, а чувство свободы.

Выхожу из доставившего меня «кармеля» и встречаю у ворот Киршенбойма, своего соученика по иерусалимской гимназии. «Как дела? — спрашиваю, пожимая ему руку. — Почему вдруг тебя приставили часовым к воротам?»

— Не говори. Сплошные неприятности. Схлопотал трещину в ноге и не могу участвовать в учениях[5].

— В какой ты роте?

— В «Харуве», у твоего брата. Неприятно мне из-за перелома. Действительно, неприятно.

— Почему?

— Слушай, отказать такому командиру — как можно?

Оставив его, взбираюсь по склону к помещению командира роты (Йони временно перешел из Части в особый отряд «Харув», поскольку командир Части решил ускорить его продвижение по службе) и встречаю Йони на выходе. Широкая улыбка расплывается по его лицу. Пожимаем друг другу руки.

— Сейчас же двинемся. Только зайду в санчасть на осмотр больных. Присоединяйся.

Не знаю, зачем ему надо в санчасть. На вид он совершенно здоров. У входа ждет с десяток солдат. Мы проходим мимо них в приемную. Врач уже прижимает первого больного, новобранца, у которого ступни ног все в трещинах, как земля в засуху.

Йони секунду осматривает его ноги, явно не впервые.

— Что скажешь, доктор? — спрашивает он.

— От него зависит. — Врач смотрит на солдата. — Я же не знаю, сможет ли он выдерживать такое. Пока нет никакого улучшения, возможно, даже стало немного хуже. У него уже много лет сухость кожи, но на медкомиссии во время призыва он этого не сказал.

— Ты думаешь, что выдержишь? — спрашивает Йони новобранца.

Тот в ответ лишь пожимает плечами.

Я смотрю на ступни его ног и не могу понять, как он вообще может ступать ими.

— Пожалуй, стоит послать его к кожнику, — советует Йони.

Больные заходят один за другим, а Йони следит, чтобы им было оказано подобающее внимание. Я же, стоя рядом, думаю о своем командире роты в бытность мою новобранцем в том же лагере. Не помню, чтобы он говорил с нами, разве что бросит два слова перед заданием. И уж точно ни разу не обратился ко мне лично. Впрочем, нет, не так. Это было в последний день курса молодого бойца, при сдаче снаряжения. Одна из двух моих мисок помялась за неделю до того в траншее, ее задел развернувшийся танк. Услышав приближающийся шорох гусениц, я поспешил оттуда убраться, не слишком заботясь о посуде. Когда танк отъехал, я обнаружил кусок вмятого в землю железа с остатками картошки.

— Это все, что ты смог найти вместо утерянной второй миски? — спросил завскладом с насмешкой. — Распишись, штраф.

Я было заспорил, но из глубины помещения, служившего также и конторой, раздался голос командира роты: «Кончай там спорить, Идо, и распишись».

Я расписался.