Последний бриллиант миледи

Он думал над этим решением всю ночь, пока гостья спала после укола сильнодействующего снотворного. Он не мог ее отпустить!

Дартов быстро выяснил, кто она такая, вспомнил, что когда-то уже видел эту женщину. Но это уже не имело значения. Когда она лежала беззащитная, без сознания, он перенес ее в постель и долго вглядывался в ее лицо. Он зажег свечу – так же, как тогда, в доме Огюстена Флери перед портретом, и рассматривал ее внимательно, как реставратор рассматривает картину, прежде чем прикоснуться кисточкой к священному раритету. Так он просидел перед ней без движения несколько часов, пока окончательный план не созрел в его мозгу. Потом его охватила жажда деятельности. Дартов расчистил гараж, находившийся под его спальней, собственноручно вымыл пол, постелил ковер, перетащил туда диванчик, поставил маленький телевизор и полку с книгами, не забыл даже о вазонах с букетами цветов. На первое время, решил он, сойдет… Позже можно будет сделать лучше, красивее.

Он все время уговаривал себя, что делает это ради своей безопасности, но… Он знал, что уже не сможет не видеть ее. Вот если бы у него был ТОТ портрет! Он не виноват, что эта женщина имела неосторожность быть похожей на ту, единственную, один взгляд на которую действовал, как самый сильный наркотик…

«Я приняла это условие. Но заставила его написать расписку. Возможно, это было смешно, но я настояла, чтобы он поставил на ней не только подпись, но и отпечатки пальцев! Все это вместе с остальными бумагами он всегда носил с собой в кейсе. Я уговаривала себя, будто я как бы сажусь в тюрьму (если бы я действительно убила его, мой срок был бы намного больше!) И это надо перетерпеть. Единственное, на что я не согласилась, – это делить с ним постель».

Правда, Дартов на этом не настаивал. Он испытывал к ней нечто совсем другое, большее, чем плотская страсть. Это чувство можно было бы назвать ужасом, восторгом, комплексом. Порой он даже подумывал о мумификации и некоторое время изучал по книгам это древнее искусство египетских жрецов. Но тогда, рассуждал он, не сохранились бы ее глаза, ее румянец, ее дыхание… И он отказался от этой идеи. Ее сменила другая. Дартов надеялся, что со временем она привыкнет к нему, что он постепенно укротит ее, уговорит быть с ним, принадлежать только ему.

Теперь он каждый вечер проводил дома, отказывался от поездок, конференций, выступлений. Он спускался к ней со свечой в руках (только так, как тогда, в Париже, он мог воспринимать ее) и вел долгие беседы, пересказывая ей события своей жизни год за годом, словно на исповеди у священника. Он устроил во дворе просторный вольер, по которому днем бегали собаки, и ночью выпускал ее в сад подышать свежим воздухом.

«Я не могла понять его поведения. Я согласилась быть в заточении и не ожидала никакой милости, кроме хлеба и стакана воды. Но он добивался другого. Даже не любви, а скорее – прощения… Было время, когда он приходил пьяный и валялся у меня в ногах, иногда он приводил с собой своих псов и угрожал. Самым трудным было, когда он, по его словам, «лишал меня сладкого» в виде отказа сделать для меня ванну или вывести в сад на прогулку и т. п…. Со временем, проводя дни и вечера в изматывающих беседах, я все же узнала, каким образом он и его приятели прокрутили аферу с похищением рукописей.