Последний часовой

Карамзин слушал их как бы издалека. Сегодняшнее, творящееся на глазах с каждым часом теряло для него цену. Ему не все открывали, о чем шептались в свете: размеры заговора, число привлеченных. Боялись волновать. Будто он дитя! Будто без них не знает! Между тем его разум работал безупречно. С первой минуты старый историограф догадывался о большем, чем его суетливые защитники. Не удивился бы, мелькни среди арестованных имя кузена и воспитанника князя Вяземского. Еще в декабре писал ему:

«Ради Бога, ради Бога, теперь взвешивай каждое слово».

Нет, он хорошо понимал, к чему идет. Не ругал. Не приветствовал. Есть случаи, когда порядочному человеку лучше помолчать.

И напрасно издерганный боязнью за брата Александр Тургенев предрекал Карамзиным забвение, точно их выталкивали за границу накануне неизбежной драмы: «Славное семейство не знает всей опасности, нависшей над Россией. Добрый наш писатель исчезнет для здешнего мира, но еще надеется кончить в чужих краях 12-й том. Кто и для чего его станет читать? Настает время глухих и неграмотных».

13 мая воспоследовал именной рескрипт нового императора, разом снимавший с историографа всякую заботу о семье. Лети душа в рай, не оглядывайся! Годовой пенсион 50 тысяч рублей – скупой Ангел никогда не платил больше двух – дочерей фрейлинами, сыновей в гвардию. Это ли не подмога Катерине Андреевне?

Читали, смеялись. Составлял Жуковский. Его первая фраза звучала: «Вы сочинили русскому народу достойную историю». Государь поправил: «История, вами написанная, достойна русского народа». Редактор! Кто бы ожидал?

Но когда осчастливленные близкие разошлись, Николай Михайлович показался Тургеневу печальным, даже гневным. «Слишком много! Ему кидают подачки за молчание! – писал Александр брату. – Эту пенсию он принял с негодованием. Жест для молвы. Ждут казней, все напуганы, а тут царь щедрой рукой почтил литературу в лице патриарха».

Разыгравшаяся желчь извлекала из Арфы болезненные звуки. Но Карамзин и правда волновался. Его уже считают покойным? Вокруг превозносили великодушие царя, а старый историограф думал о завистниках и о том, что в свете скажут, будто он продался. И когда? Накануне суда. Гадко.

Он ждал приезда Вяземского. Проститься. Не дождался. Воспитанник опоздал всего на день. 23 мая Петр Андреевич был уже в Царском. А там знали – Карамзина нет. Похороны прошли как сон. Через две недели князь повез осиротевшую семью кузена в Ревель: поближе к морю, подальше от дурных столичных новостей.

С оказией писал Жуковскому: «Небольшое число заговорщиков ничего не доказывает. Единомышленников у них много. А перед нами 10 или 15 лет общего страха после случившегося. И вот им на смену валит целое поколение. Это должно постигнуть и затвердить правительство. Из-под земли, где сейчас невидимо, но ощутимо зреет молодое племя, оно пробьется во всеоружии мнений и недовольства. В головах у людей, насильно сдерживаемых, утесняемых на каждом шагу, мучимых надзором, будут роиться ужасные злодейства, безрассудные замыслы. А разве наше положение не противоестественно? Разве не согнуты мы в крюк?»

Петру Андреевичу чудилось, что воспитатель наследника, прочтя письмо, не замедлит сообщить его государю. Наивный человек. Мало ли таких точно слов слышали стены Следственного комитета? Слышал и Николай.

«Откройте широкое поприще для ума, и ему не будет нужды бросаться в заговоры. Без свободного кровообращения делаются с человеком судороги. Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках?»

Может, Василий Андреевич и ознакомил государя с письмом. Однако царь отчего-то именно Вяземского очень не любил. И сказал Блудову при просмотре списка заговорщиков:

– Отсутствие его имени в деле доказывает только, что он умнее и осторожнее других.

Сказал, зная, что бывший арзамасец Кассандра – вестник бедствий – передаст товарищу. Намеренно сказал, для сведения. В ожидании дальнейшего князя охватили «жар, желчь, тоска, бессонница».

Семья историографа поселилась на даче сахарозаводчика Клеменса на холме Штрихберг. Кругом умилительные картинки – почти Швейцария, чистые поселянки в белых чепцах, толстые коровы. Ездили смотреть Европу в шведскую деревню Вихтерпаль. Лазили в шторм на скалу Тишер. Видели тайфун в море. Накануне Иванова дня зажигали бочку со смолой, которая горела всю ночь.

Но на душе было смутно, и домой в Россию не тянуло. Напротив, прижавшись к морю, хотелось войти в него по горло и плыть до горизонта, пока каменные объятья берегов не расцепят своей хватки и отчизна не отпустит пленника.

Людей и времени раба,
Земля состарилась в неволе;
Шутя ее играют долей
Владыки, веки и судьба.

Только безумец сочиняет стихи в такое время! Но Пушкин, милый Сверчок, откликнулся мгновенно. Он прослышал, что Николая Тургенева везут морем в Россию.