Последний человек

Такова была часть доводов, которые Адриан приводил с воодушевлением, не давая нам времени возражать. Но что-то еще лежало у него на сердце, чего он не решался высказать. Он чувствовал, что нащупает конец времен; он знал, что нам суждено исчезнуть одному за другим. Не следовало ждать печального конца в родной стране. Путешествие будет ежедневно давать нам пищу для ума и отвлекать наши мысли от быстро близящегося конца. Если мы поедем в Италию, в священный и вечный город Рим, мы терпеливее покоримся приговору, который некогда поверг наземь его высокие башни. Созерцая его величественное запустение, мы, быть может, позабудем свои себялюбивые страхи. Так думал Адриан. Но он думал также и о моих детях и, вместо того чтобы говорить об этих последних средствах, какие остаются отчаявшимся, заговорил о здоровье и жизни, которые мы отыщем — неведомо где, неведомо когда, а даже если не отыщем, должны искать не уставая. И я всей душою поддержал его.

Теперь мне предстояло сообщить о нашем замысле Айдрис. Я возвестил о нем как о надежде на спасение, и она с улыбкой согласилась. С улыбкой приготовилась покинуть родную страну, из которой никогда еще не выезжала; покинуть места, где жила с младенчества, лес и его могучие деревья, извилистые тропинки и зеленые уголки, где играла в детстве, где была так счастлива в юности. Все это она готова была оставить без сожаления, ибо этим надеялась купить жизнь своим детям. Они и были ее жизнью; дороже ей, чем места, где она узнала любовь; дороже всего на земле. Мальчики встретили весть об отъезде с ребяческим восторгом. Клара спросила, поедем ли мы в Афины. «Возможно», — ответил я, и она просияла от радости. Там она увидит могилу родителей и места, что помнят славу ее отца. Об этих местах она думала непрестанно, хотя и молча. Воспоминания о них превратили ее детскую веселость в задумчивость и дали пищу печальным мыслям.

У нас оставалось много дорогих друзей, которых никак нельзя было бросить, пусть это были всего лишь братья наши меньшие. Во-первых, горячий, но послушный конь, которого лорд Раймонд подарил своей дочери; собака Альфреда и ручной орел, от старости почти слепой. Но, перечисляя всех, кого требовалось взять с собой, нельзя было не загрустить над нашими тяжелыми потерями и не вздохнуть о многом, что приходилось оставлять. Айдрис не могла удержаться от слез, когда Альфред и Ивлин указывали то на любимый розовый куст, то на мраморную вазу с великолепной резьбой, настаивая, чтобы их взяли с собой, и сожалея, что мы не можем забрать замок и лес, оленей и птиц и все привычные и дорогие предметы.

— Глупенькие, — сказал я, — мы навсегда потеряли сокровища куда более драгоценные; а эти оставляем, чтобы сохранить то, что несравненно дороже. Не будем ни на миг забывать о нашей цели и нашей надежде; это должно стать прочной преградой сожалениям о пустяках.

Детей легко было утешить, и они вернулись к мыслям о развлечениях, предстоявших в дороге. Но Айдрис куда-то исчезла. Она ушла, чтобы скрыть свою слабость: выйдя из замка, она спустилась в Малый парк, ища уединения, где можно было поплакать. Я нашел ее возле старого дуба. Прижимаясь нежными губами к его шероховатой коре, она проливала обильные слезы и не могла удержать рыданий и бессвязных восклицаний. С глубокой скорбью увидел я свою любимую погруженной в такую печаль. Я привлек ее к себе; почувствовав мои поцелуи на своих ресницах, мои руки, крепко обнимавшие ее, она вспомнила, что у нее остается.

— Как ты добр, что не упрекаешь меня, — сказала она. — Я плачу, горе раздирает мне сердце. А ведь я должна быть счастлива. Матери оплакивают своих детей, жены теряют мужей, а у меня есть и ты и дети. Да, я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу плакать над воображаемыми горестями, и потому, что печаль разлуки с любимой родиной не заслонилась для меня еще более тяжким горем. Увози меня куда хочешь; где будешь ты и мои дети, там будет для меня Виндзор, и всякая страна будет мне Англией. Пусть эти слезы льются не обо мне, счастливой и неблагодарной, но о погибшем мире, о нашей погибшей стране, о всей той любви, жизни и радости, которые сейчас поглотила могила.

Она говорила быстро, словно желая убедить саму себя; отвратив взгляд от любимых деревьев и лесных троп, она спрятала лицо у меня на груди, и мы оба — не устояло и мое мужское сердце — заплакали облегчавшими нас слезами, а затем, спокойные и почти веселые, вернулись в замок.