Последний человек

— А если бы и была здесь, — сказал Раймонд, — я не посоветовал бы ей увидеться с Адрианом. Лучше полностью погрузиться в безумие, чем страдать от неразделенной любви. Длительная болезнь, вероятно, изгладила образ Эвадны в его душе; лучше пусть он не возникает там вновь. Вы увидите Адриана в Дункельде; твой друг кроток и послушен, бродит по лесу и по холмам или сидит у водопада, слушая его шум. Ты увидишь — в волосах у него цветы, взор полон неясной думы, голос прерывается, от исхудалого тела осталась одна тень. Он собирает цветы и травы и плетет из них гирлянды; или пускает по ручью сухие листья и кусочки коры; радуется, когда они плывут, и рыдает, когда тонут. Клянусь Небом! Увидев его таким, я заплакал впервые с детских лет.

Я и без этого рассказа все сильнее стремился скорее увидеть Адриана и только не мог решить, нужно ли перед этим пытаться увидеть Айдрис. Мои сомнения разрешились на следующий день. Ранним утром Раймонд явился ко мне с известием, что Адриан опасно занемог и его ослабевшее тело едва ли справится с недугом.

— Завтра, — сказал Раймонд — мать и сестра Адриана поедут в Шотландию, чтобы еще хоть раз увидеть его.

— А я еду туда сегодня же! — воскликнул я. — Немедленно нанимаю во> душный шар и буду там не позднее чем через двое суток, а при попутном ветре и еще раньше. Прощайте, Раймонд, вы избрали в жизни благую участь. А меня радует такой оборот дела. Я боялся безумия, но не болезни. Предчувствие говорит мне, что Адриан не умрет; быть может, его болезнь окажется кризисом и к нему вернется рассудок.

Все благоприятствовало моей поездке. Воздушный шар поднялся на высоту около полумили; он быстро помчался с попутным ветром, рассекая крыльями податливый воздух. Несмотря на печальную цель путешествия, все бодрило меня: ожившая в душе надежда, быстрый полет воздушного катера и благоуханный воздух, пронизанный солнцем. Мой пилот едва касался оперенного руля; легкие, широко раскинутые крылья издавали успокаивающий шелест⁶⁵. Внизу виднелись долины и холмы, потоки и поля. Быстро и безопасно, не встречая препятствий, мчались мы по воздуху, словно дикие лебеди в их весеннем полете. Машина повиновалась малейшему движению штурвала; ветер дул с нужной силой; ничто не мешало нашему полету. Такова была власть человека над стихией; власть, которой он долго добивался и наконец приобрел; но она была давно предсказана королем поэтов, чьи строки я прочел пилоту, и он очень удивился, узнав, сколько столетий назад они были написаны:⁶⁶

Ах, ум людской! Немало всяких зол,
Но также и чудес на свет ты произвел.
Глядишь — и человек, подобно птице,
Смог в небеса бесстрашно устремиться.

Мы приземлились в Перте;⁶⁷ несмотря на утомление от долгих часов, проведенных в воздухе, я не стал отдыхать; просто сменив способ передвижения, продолжил свой путь не по воздуху, а по суше. Когда я достиг холмов Дункель-да, вставало солнце. Спустя века Бирнамский холм был вновь одет молодым лесом;⁶⁸ более старые сосны, посаженные в начале девятнадцатого столетия тогдашним герцогом Атолским⁶⁹, придавали торжественности прекрасному пейзажу. Утреннее солнце золотило верхушки сосен. Выросший в горах, я был весьма восприимчив к красотам природы, и сейчас, когда мне предстояло вновь свидеться с любимым и, быть может, умирающим другом, вид этих дальних лучей странно взволновал меня; я увидел в них добрые предзнаменования для Адриана, от жизни которого зависело мое счастье.

Бедняга! Он лежал на одре болезни; лицо его горело в лихорадочном жару, глаза были полузакрыты, неровное дыхание с трудом вырывалось из груди. И все же видеть друга таким было менее мучительно, чем если бы болен был его дух, а тело исправно выполняло свои функции. Я сел у изголовья Адриана и уже не оставлял его ни днем, ни ночью. Горько было видеть его между жизнью и смертью; знать, что румянец на щеках означает сжигающий его тело жар; слышать, как он стонет, и, быть может, никогда уже не услышать его ласковых и мудрых речей; видеть, как мечется его тело, которое скоро могут окутать смертным саваном. Три дня и три ночи мне казалось, что судьба не сулит ничего иного, и сам я от тревоги и бессонных ночей сделался похожим на призрак.

Наконец глаза его приоткрылись; они приоткрылись с трудом, но взгляд их был осмысленным. Адриан был бледен и слаб, но черты его лица уже смягчились нащупавшим выздоровлением. Он узнал меня. Мой кубок радости наполнился до краев, когда он пожал мне руку, которая теперь пылала жаром больше, чем у него, и произнес мое имя. Никаких следов безумия не осталось в нем, и ничто не омрачало моей радости.