Последний день лета

Шварц бесстрастно смотрел сверху вниз.

Разделочный нож, еще секунду назад прятавшийся во внутреннем кармане кожана, вяло покачивался в его опущенной руке.

— Всему учить надо… Я научу, не ссы.

Он быстро опустился на одно колено и несколько раз ткнул пытавшегося отползти Сисю острием. Нож оставил неглубокие, но сразу начавшие обильно кровоточить раны на боку, спине и предплечье многострадальной раздробленной руки.

— Сука!.. Ты че!.. Ты че!.. — заверещал истекающий кровью Сися.

— Где малолетки? — повторил Шварц, вытирая окровавленное лезвие о Сисины треники.

Его лицо исказила гримаса, поредевшие зубы желтели из-под вздернутых, как у рычащей собаки, губ, но глаза остались бесстрастными и пустыми.

— Братан, я не по курсам!..

— Не научился… — вздохнул Шварц и посмотрел в пространство над Сисиной головой. Туда, в это пространство, он извиняющимся тоном продолжил: — Батя прав был. Всех надо учить. Никто не понимает. Ученье — свет, а неученье — тьма.

Он перехватил нож поудобнее.

— Стой, стой, братан! Але-мале! Тормозись!.. Я без понятия реально! Один на Нахаловке вроде живет, еще один на Текучева!..

— Нахаловка, Текучева… — задумчиво повторил Шварц. — Нахаловка большая, Текучева длинная. Играл ты, Сисянчик, и не угадал ни одной буквы.

Цитата из популярной передачи «Капитал-шоу “Поле чудес”» вполне могла стать последним, что Сися услышал в жизни, если бы он вдруг не вспомнил.

Записка, которую они отобрали у дерганого лоходрома!.. Еще когда жирный рыпнулся его защищать и огреб пиздов! Как же там было-то…

— Там, понял, у припезднутого соседка — Коровина! Я запомнил, фамилия стегающая! Это на Нахаловке. Пробей, не знаю, через паспортный стол, братан! Через нее полюбасу найдешь. Он там рядом с ней, сто процентов!

Шварц поднялся и спрятал нож обратно в недра кожана. Он прошелся вокруг подвывающего Сиси, подумал и вдруг резко двинул пяткой в одну из досок, покрывавших пол. Доска с треском сломалась.

— Заберу за беспокойство, — сказал он в ту же точку за Сисиной головой.

Шварц вытащил из тайника сумку с недельными запасами дури, закинул ее за спину и, не говоря больше ни слова, скрылся во мраке Александровки.

80

Саша не мог подняться. Ночная пробежка на семьдесят километров, о которой он не помнил абсолютно ничего, ушатала его так, что даже закаленные боксом, бегом (обычным, не в розовой вате) и общим здоровым образом жизни молодые мышцы пошли в отказ.

На рассвете мама нашла его на пороге без сознания; дальше всё было размыто и как-то волнообразно, наплывами. Шаман помнил, что его рвало землей и клейкими ошметками. Что он лежал в душе, не в силах пошевелиться. Что его захлестывал невыносимый, страшный голод, но еда не лезла — у нее был вкус свежевырытой могилы.

Мама причитала. Отец… ох, отец.

Брата дома не было, и где он находится, родители не знали, — то есть весь этот адский марш-бросок оказался бессмысленным. Либо что-то перепутал сторчавшийся физрук, либо… Об альтернативах думать не было душевных сил.

Саша очухался только к вечеру — на раскладушке в их с Лехой комнате. Домик у родителей был небольшой; отец всё собирался пристроить к нему флигель, но, когда в роддоме выяснилось, что родился второй пацан, от плана отказался — в тесноте, как говорится, да не в обиде. (С «не в обиде» вышла, конечно, промашка: в детстве Леха постоянно драконил младшего брата, и прекратил это занятие только после того, как переключился на бандитский движ. Там было, кого драконить.)

— У меня нет детей, Люба! Нет! — орал отец из кухни.

Мама ахала и что-то неразличимо курлыкала — как будто слушала эту поебень впервые.

Шаман скривился, кое-как сполз с раскладушки и на негнущихся ногах вышел из комнаты.

Юрий Шаманов был, как ни странно, мужчиной невысоким и щуплым — Леха и Саня получились бугаями, как выражался отец, «в Иванчайскую породу» (Иванчаева была мамина девичья фамилия — все мужчины в ее семье действительно были крупными). Отец нервно мерил шагами небольшую кухню, так и не сняв ватника и кепки — пришел, видимо, с улицы, где уже было конкретно холодно.

Шаман поежился: он только сейчас осознал, что дома тоже стоял дубак. Центрального отопления в родительском доме не было; топить печь отец отказывался до первого снега; об электрических обогревателях не могло быть и речи — пенсии на такую дорогую покупку не хватало, а все присылаемые братом деньги Шаманов-старший с воплями отправлял обратно вместе с гонцами. Однажды Леха решил схитрить — и попросил пацанов оттаранить в Новошахтинск пару новеньких обогревателей, которыми с ним расплатились арендаторы вещевого рынка «Новый быт». Не прокатило: отец обгавкал приехавших, после чего демонстративно расхерачил обогреватели молотком прямо на улице, под недоуменные причитания соседа дяди Армена.

— Припе-е-ерся! — издевательски протянул отец при виде Саши. Голос его дрожал от безуспешных попыток сдержать ярость. — Коне-е-ечное дело, как по мордасам надавали такие же уголовники, так он припе-е-ерся, ты посмотри на него! Пожрать, да посрать, да обратно бандитизьмом заняться!