Последний долг

А теперь, кажется, у меня новый повод для опасений. На этот раз — сама жена Ошевире. Я всегда рассчитывал на ее безоговорочную поддержку и полное повиновение. Я всегда был уверен, что женщина, обязанная мне жизнью, никогда не даст мне повода опасаться еще одной неудачи. Но то, что было на пашем последнем свидании, поселило во мне страх. Я не только почувствовал, как отвратительна ей моя вонь; мне показалось — и это гораздо больней, — что она, внешне покорная, внутренне сжалась в комок, чтобы не отвечать на мои ласки.

Боже, я не могу позволить себе неудачи…

Одибо

Конечно, я понимаю, что не имею права вмешиваться в его отношения с женой Ошевире. Мне ведь хуже не станет, если оба они потеряют голову, сойдя с ума от распутства. Меня заботит исключительно то, что их связь — постоянная причина моего унижения. Думаю, всякий взбунтуется, если кто-то захочет все время стоять у него на голове. Несомненно, всякий взбунтуется, если у него требуют, чтобы он предоставлял свой дом для сомнительных встреч и при этом позволял, чтобы его в глаза называли болваном и дураком. Вся эта история стала мне невыносима. Невыносима!

— Ни слова, — говорит она, когда я вхожу в ее дом, — Я знаю, зачем ты пришел.

Я пристально смотрю на нее, и мне непонятно, что значат ее слова. Во всяком случае, звучат они как привет. Кажется, мы понимаем друг друга.

— Это верно, — говорю я. — Но зам:! нам туда ходить, если вы не хотите?

Я ставлю у дверей сумку ямса и галлон керосина и даю ей деньги, которые послал Тодже.

— Спасибо, — говорит она и рассеянно смотрит на новенькие фунтовые бумажки, которые я положил ей в руку. — Но что я могу поделать? У меня нет выбора.

— Одибо! — кричит ее сын и выбегает из спальни. — Я сделал новый автомат. Большой. Показать?

— Да. Покажи, — отвечаю я.

Он бежит в спальню за автоматом.

— Выбора? — переспрашиваю я. Я не знаю, что ей сказать, — Ну… наверно, можно сказать, что вы заболели или что-то вроде.

— Да, — говорит она и закрывает лицо рукой, наверно, от огорчения. — Я знаю. Но сколько можно ссылаться на болезнь?

— Одибо, вот автомат. — Огеново протягивает мне длинную толстую палку с заостренным концом.

— Убери свою палку и не мешайся, — кричит на него мать; она выхватывает палку из его рук и бросает ее назад в спальню. — Ступай в комнату и закрой дверь. И не смей выходить, пока тебя не позовут.

Мальчик покорно, медленными шагами уходит в комнату, зубами он закусил уголок рубашки. Он громко хлопает за собой дверью.

— Не сердитесь на него, — прошу я.

Она шипит:

— Надоедливый комар.

В дверь и окно влетает вечерний ветер. Такое чувство, как будто каждый из нас ждет, что первое слово скажет не он.

— Ты же сам знаешь, что я не хочу идти к нему, — говорит она.

— Тогда не ходи! — Во мне пробуждается раздражение.

— А что я тогда буду делать?

— Я не знаю. — Мне не хочется смотреть на нее, ибо раздражение — враг сочувствия. — Если ты не хочешь идти к мужчине и если тебе придется оправдываться, я уверен, ты найдешь несчетное число оправданий.

— Но ты же сам знаешь, как много он значит для самого нашего существования — моего и моего сына. Ты не можешь не знать.

— Ничего я не знаю. Зато я знаю, как много он значил для самого меня. Вряд ли хоть раз я проснулся утром без мысли, как я буду служить ему и как он будет осыпать меня бранью. Все это начинает…

Внезапно над крышей слышится долгое гудение. За ним раздается громоподобный взрыв, и в ответ ему по соседству, не переставая, начинают трещать пушки. Гадать не приходится: снова налет! Мы глядим друг на друга, и я бросаюсь в спальню.

— Быстро! Сюда! — кричит она и хватает за руку Огеново.

Все вместе мы ныряем под ее кровать и ложимся ничком. На улице продолжается гром и треск. Временами до нас доносятся крики и стоны и глухой стук падающих предметов. Жена Ошевире крепко прижимается ко мне, я — к ней. Случайно, не по дурному умыслу моя рука нежно гладит ее. Итак, мы оказались с ней вместе — пусть в минуту опасности, — и во мне растет уверенность, что это мое богатство я не намерен никому отдавать — даже делить с кем-то, кто не желает мне добра.

Окумагба

Я просто не мог этого сделать. Я оказался в таком ужасающем положении, что не сумел взять себя в руки и не вышиб мозги из богомерзкой шлюхи.

Согласованное воздушное и партизанское нападение было слишком внезапным и быстрым. Воздушное сразу сменилось партизанским, и я сделал все, что можно было сделать в сложившейся обстановке. Сначала произошел воздушный налет. Самолеты на этот раз были ревущей толпой, четыре большие машины, куда крупнее, чем прилетавшие в прошлый раз, и бомб они сбросили столько, что могли бы похоронить под землей весь город. Я был застигнут врасплох, растерян. Как только первый самолет пронесся над головой, я дал по нему длинную очередь из автомата. Я не думал, что попаду, я был доволен хотя бы тем, что исполняю свой долг. К концу налета я израсходовал больше половины моих магазинов.