Последний джентельмен

— Не знаю, как сказать вам, чтобы вы поверили, — крайне искренне заявил Мэдисон, — но отцовские чувства вовсе не были обманом… и сейчас вы ближе к Харви и даже ко мне, чем к другому любому существу. Никто не может сотрудничать так долго с вами, как Харви, и не выработать при этом глубокой привязанности. Да и я желаю вам только добра. Хотите, мы докажем это?

Харингтон хранил молчание, но при этом дрожал. Знал, что не должен дрожать, и дрожал — то, что говорил Мэдисон, имело глубокий смысл.

— Мир холоден и безжалостен, — продолжал Мэдисон. — У него нет жалости к вам. Вы не создали теплый и приятный мир, и теперь, когда вы поняли это, он отвергает вас. У вас нет причины оставаться в нем. Мы можем вернуть вас в мир, который вы знаете. Мы дадим вам безопасность и комфорт. Там вы будете счастливы. Вы ничего не выиграете, оставаясь здесь. Никакого предательства человеческой расы нет в том, что вы вернетесь в мир, который вы любите. Вы теперь не можете повредить своей расе. Ваша работа сделана.

— Нет! — воскликнул Харингтон.

Мэдисон покачал головой:

— У вас очень странная раса, Харингтон.

— Моя раса! — закричал Харингтон. — Вы говорите, как будто…

— У вас есть сила, — перебил его Мэдисон, — но вас нужно подталкивать, чтобы вы ощутили ее. Вас нужно ободрять, за вами нужно ухаживать, вам нужно дать проблемы и поставить перед опасностью. Моя главная обязанность — вызвать в вас эту силу. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить свой долг…

Вот она — правда, кричащая о себе в запоздалом узнавании. Она всегда была таковой, и он давно должен был увидеть это.

Он взмахнул молотком единым рефлекторным движением, жестом ужаса и отвращения, и услышал крик, как будто кричал кто-то другой, а не он сам:

— Черт побери, да вы же не человек!

И в то время, как молот описывал дугу, Мэдисон отшатнулся в сторону. Лицо и руки его менялись, тело тоже, хотя изменение не самое подходящее слово для этого случая. Как будто тело, лицо и руки того, кто был Мэдисоном, с облегчением возвращались к своей обычной форме, после того, как их держали в заключении в человеческом теле. Человеческая одежда разорвалась из-за этих изменений и теперь висела клочьями. Он был больше или казался больше. Он как будто был вынужден сжиматься, чтобы соответствовать человеческим стандартам, но это был гуманоид и лицо его существенно не изменилось, хотя приобрело слабый зеленоватый оттенок.

Молот звякнул о стальную поверхность мостика, и существо, бывшее Мэдисоном, двинулось вперед с чуждой уверенностью. А со стороны Харви донеслась буря гнева и раздражения — отцовского гнева против непослушного ребенка, который заслужил наказание. И наказанием этим была смерть, потому что никакой непослушный ребенок не должен мешать выполнению важнейшего долга. И когда эта бушующая ярость ворвалась в его мозг, Харингтон ощутил единство машины и чужака, как будто они двигались и действовали, слившись воедино.

Послышались фыркающие, кашляющие, гневные звуки, и Харингтон обнаружил, что, согнувшись и напрягая мышцы, движется к чужаку, явившемуся из тьмы, окружающей его пещеру. Он двигался почти на четвереньках и, преодолевая ужасный страх, чувствовал огромную силу в своем грубом зверином теле.

На мгновение он был ошеломлен, осознав, что фырканье и кашель исходят от него самого, но это мгновение быстро прошло: он не был больше ошеломлен, он точно знал, кто он и чего хочет. Все другие мысли и воспоминания были поглощены звериным желанием убивать.

Он схватил чужака, рвал его плоть, ломал кости и в этой жестокой борьбе, в этой работе убийства, едва замечал удары клюва и когтей противника.

Послышался ужасный крик боли и агонии откуда-то из другого измерения. Работа была сделана.

Харингтон скорчился над телом, лежащим на полу, удивляясь рычанию, все еще доносившемуся из его собственного горла. Он выпрямился, взглянул на свои руки и в тусклом свете увидел, что они красны. А крики Харви из ямы превратились в стон.

Пошатываясь, он добрался до перил и посмотрел в яму: из всех соединений Харви вытекали струи какой-то темной жидкости, как будто жизнь и разум уходили из него. И где-то далеко голос говорил:

— ДУРАК! ПОСМОТРИ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ! ЧТО ТЕПЕРЬ С ТОБОЙ БУДЕТ?

— Мы пойдем дальше одни, — ответил Харингтон, не последний джентльмен и уже не неандерталец.

На одной руке у него был порез, откуда сочилась кровь, лицо было мокрым, тело болело, но в основном все было в порядке.

— МЫ ВЕЛИ ВАС ПО ДОРОГЕ, — говорил умирающий голос, теперь слабый и далекий. — МНОГО СТОЛЕТИЙ МЫ ВЕЛИ ВАС ПО НЕЙ…