Последний год Достоевского

Достоевский назвал речь Каткова «рискованной»; она действительно была таковой. Оратор присутствовал на обеде не как гость отказавшего ему Общества любителей российской словесности, а в качестве гласного городской думы, и выступал вместе с И. Аксаковым по её поручению. «…Тусклый, холодный взгляд оратора, – пишет Г. Успенский, – запинающаяся речь, всё это… посеяло в слушателях полнейшее безучастие к вялым воззваниям о примирении…»[632]

Нельзя сказать, чтобы современники не разгадали этого тактического хода. «Думаю, – писал Н. К. Михайловский, – не нужно доказывать, что, например, голубиное воркование г. Каткова, столь противоречащее всей его деятельности, было настоящей комедией… О да! да здравствует солнце, да скроется тьма! Я боюсь только, что при этом придётся скрыться и г. Каткову. Мне кажется даже, что он и сам этого боится, а потому и сказал примирительную речь»[633]. Об этом же говорит и приятель Достоевского Орест Миллер: «Вместо замаскировывающего обращения к слову “недоразумение” нужно было прямое сознание в своем заблуждении. Самолюбие не позволило это г. Каткову, и Ф. М. Достоевскому следовало бы шепнуть и ему, как Пушкинскому Алеко: смирись, гордый человек! Вместо этого, к сожалению, мы встретили речь Достоевского на столбцах “Московских ведомостей”»[634].

И всё же следует признать, что застольный манёвр Каткова частично удался. Иван Сергеевич Аксаков, например, поверил в его искренность: «Чувствовалось qu’il plaide sa propre cause (что он имел в виду самого себя), – и мне было больно это слышать»[635].

«Некоторые лица, – писал журнал «Слово», – как слышно, поддались сладкому пению этой змеи-предательницы и протянули ему руку примирения»[636]. Имеются в виду, конечно, не единомышленники Каткова, а люди, явно ему не сочувствующие. Так, П. Гайдебуров сам засвидетельствовал, что он, «приблизившись к г. Каткову сзади, назвал его по имени и сказал следующее: «Я такой-то. Ещё недавно мы с вами полемизировали. Но во имя вашей умной и исполненной такта речи, позвольте пожать вам руку и выпить за ваше здоровье… Противники и враги на журнальном поприще сошлись в одном чувстве». «Тогда же… – продолжает «Неделя», – оратора обнял И. С. Аксаков, тоже немало расходящийся с ним в воззрениях»[637].

«Я подошёл к Каткову, – подтверждает это свидетельство И. Аксаков, – и обнялся с ним; то же сделали Достоевский, Майков. Ещё человек десять подошло…»[638]

Москва славилась примирительными обедами: некоторые из них вошли в отечественные анналы. Ещё в 1844 году московские западники и славянофилы устроили совместную трапезу в честь Грановского. Пир удался на славу: в конце его, после обильных возлияний, вчерашние противники горячо обнялись и облобызались. «Для меня эти лобызания в пьяном виде – противны и гадки…»[639], – говорил по этому поводу Белинский. «Да, московский человек – превосходный человек, но кроме этого он, кажется, ничем более не сделается»[640].

В 1880 году Тургенев поступил как истинный европеец; впрочем, раздались голоса, отрицающие гражданственный смысл его поступка.

«Придавать… общественное значение личной размолвке знаменитого романиста с московским публицистом было нелепо»[641], – замечает «Дело». И. Аксаков пишет жене, что сам Тургенев объяснил свой поступок тем, что «он оскорблён Катковым лично и что между ними не одна литературная вражда»[642].

Но самые любопытные сведения находим мы в воспоминаниях М. Ковалевского. «Катков, – пишет мемуарист, – позволил себе протянуть бокал в его (Тургенева. – И.В.) направлении, но при всём своём добродушии Иван Сергеевич уклонился от этой дерзкой попытки возобновить старые отношения. “Ведь есть вещи, которых нельзя забыть, – доказывал он в тот же вечер Достоевскому, – как же я могу протянуть руку человеку, которого я считаю ренегатом?..”»[643]

Таким образом, выясняется, что Тургенев счёл необходимым «доказывать» свой демарш постоянному сотруднику «Русского вестника».

Возвратясь в Старую Руссу, Достоевский получает уже приводившееся выше письмо Е. А. Штакеншнейдер. Елена Андреевна пишет, что если бы версия «Голоса» была справедлива, то это бросало бы «невыгодный свет… на Вас всех присутствующих, а так как в числе присутствующих были Вы, Майков, Полонский, то значит всё ложь»[644].

В этом был свой резон: получалось, что Достоевский убоялся неудовольствия либералов и не посмел отозваться на миротворческий призыв.