Последний год Достоевского

Официальная Церковь в лучшем случае индифферентна к самому Достоевскому и к его делу. Эта официальная сдержанность граничит порой с прямой подозрительностью.

В записках Е. Н. Опочинина приводятся слова одного православного священника, русского миссионера в Китае отца Алексия. «Вредный это писатель! – так отзывается о Достоевском отец Алексий. – Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от духа. От жизни же людей отвращать надо, надо, чтобы они в ней постигали духовность, а не погрязали по уши в её прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии Филипповны… И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется… И хуже всего то, что читатель при всём том видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В действительности же он вовсе не христианин, а все его углубления… суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие»[1399].

Отец Алексий полагает, что жизнь сама по себе бездуховна. И раз такая жизнь вызывает у Достоевского неподобающий восторг, значит, он вовсе не христианин.

Достоевский, исходя из своего понимания христианства, мог бы переадресовать этот упрёк самому отцу Алексию. Старец Зосима знает, что творит, когда отсылает Алёшу из монастыря в мир: он не страшится, что «прельстительность» жизни поколеблет его веру.

Между тем сам старец Зосима не вызывал особых симпатий у тех, кто считал себя глубокими знатоками и ревнителями истинного православия.

Константин Леонтьев писал В. В. Розанову: «Его (Достоевского. – И.В.) монашество – сочинённое. И учение от<ца> Зосимы… ложное; и весь стиль его бесед фальшивый»[1400].

Это не только частное мнение самобытного религиозного писателя, одного из примечательнейших деятелей русского консерватизма. Он спешит подкрепить его авторитетом едва ли не самой известной в России православной обители. «В Оптиной, – продолжает К. Леонтьев, – “Братьев Киреевских” (описка К. Леонтьева или опечатка. – И.В.) “правильным” православным сочинением не признают… У от<ца>Зосимы (устами которого говорит сам Фёд. Мих.!) – прежде всего мораль, “любовь”, “любовь” и т. д., ну, а мистика очень слаба»[1401].

Суровое (можно сказать – угрюмое) христианство Константина Леонтьева имеет мало общего со «слишком социальным», открытым вовне, жизнеприемлющим христианством Достоевского. Но оказывается, что последнее отлично и от тех верований, которые, на первый взгляд, должны быть Достоевскому близки. Недаром, желая сделать свою точку зрения более убедительной, К. Леонтьев цитирует (правда, по памяти) письмо к нему Владимира Соловьёва, в котором автор «Оправдания добра», считающий себя последователем покойного «учителя», говорит следующее: «Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал её в подзорную трубу, как отдалённый предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел».

«По-моему, это злая и печальная правда!»[1402] – заключает К. Леонтьев.

Два религиозных мыслителя, как правило, редко согласных друг с другом, сходятся в одном: Достоевский не вполне религиозен или, по крайней мере, не вполне теологичен. Его вера, если не внецерковна, то, во всяком случае, не глубоко церковна, не ортодоксальна; его воззрения страдают неким изъяном, который заставляет усомниться в их абсолютной религиозной ценности.

В 1883 году Я. П. Полонский писал Страхову: «Я понял… как понимал Достоевский Христа – но одного, признаюсь Вам, не понял – как мог Достоевский – с таким пониманьем Богочеловека – думать, что понимание его вполне совпадает с духом теперешнего православия?»[1403]

«Теперешнее православие» в лице митрополита Исидора чувствует это несовпадение. Оно не желает почтить покойного автора «Карамазовых» каким-то особенным вниманием, как, впрочем, и не спешит высказать в его адрес своё пастырское неудовольствие. Оно предпочитает не вмешиваться.

Но в России 1881 года Церковь ещё не отделена от государства, и, если она в чём-то ошибается, государство мягко, но решительно её поправит.

Генеральша А. В. Богданович записывает: «Победоносцев на панихиде выразился, что «мы ассигнуем деньги на похороны Достоевского», и нелестно отозвался об Исидоре».

Светский глава духовного ведомства (фактически – министр по делам культов) оказывается дальновиднее и тоньше не только дуры-бабы из Новодевичьего монастыря, но и самого петербургского митрополита. «Мы ассигнуем деньги на похороны Достоевского» – в этом «мы» звучит внушительная государственная нота. У Победоносцева нет ни времени, ни охоты вдаваться в далёкие от жизни богословские прения. Он, реальный политик, спешит извлечь из ситуации максимальную пользу.