Последний год Достоевского

Это было чисто русское, национальное прощание, после которого для приговорённого наступала тьма: ему – уже по-европейски – завязывали глаза и надевали саван.

Один из приговорённых (И. Худяков) так описывает происходящее: «…перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею, причём он так согнулся, что совершенно походил на живой окорок. Это была возмутительная сцена. Его продержали в петле десять минут…»[397].

«В таком положении, – сообщает газетный репортёр, – он стоял несколько минут, поддерживаемый палачами и опуская по временам голову на грудь»[398].

Возможно, что и это промедление было тщательно рассчитано: паузе надлежало оттенить развязку.

«…Как вдруг в толпе раздались громко голоса: “Фельдъегерь, фельдъегерь едет! Помиловали!” Действительно, в каре въехал фельдъегерь на обыкновенных дрожках с плоскими рессорами, запряжённых парою в дышло, как обыкновенно фельдъегери ездят по городу. Он держал в руках бумагу, которою махал, подняв её высоко над головою»[399].

Власть понимала толк в театральных эффектах.

Итак, на площади появился фельдъегерь – и министр юстиции Замятин (благой вестник был на сей раз повышен чином), вскрыв запечатанный пакет, громко прочитал конфирмацию. «Немедленно с Ишутина была снята петля, а затем и саван, и были развязаны глаза. Погода была так дурна, что с мест, где стоял народ, не было никакой возможности, даже и в бинокль (и здесь наличествует этот комфортный прибор. – И.В.), рассмотреть, какое впечатление произвело это на преступника, который, впрочем, всё время, казалось нам, держал себя довольно спокойно, разумеется – относительно»[400].

«Все сняли шапки, – говорит ещё один газетный очевидец, – руки невольно брались за них, когда произносились слова милосердия».

«…Верёвку с петлёй быстро вытянули из кольца, – повествует другой корреспондент, – она упала мгновенно, и это вызвало шумный, радостный взрыв в народе… Монаршее милосердие было общим предметом разговоров»[401].

История повторилась – с не менее жуткими, чем в первом случае, подробностями. Ишутин, по высочайшему милосердию ссылаемый в вечную каторгу, получил вдобавок к ней свои десять минут. Когда его вынимали из петли, палач отечески заметил: «Что, не будешь больше?»[402]

Петрашевцы были помилованы в последний момент; в последний момент получил жизнь обратно Ишутин. Не позволительно ли было надеяться, что и на сей раз – не совершится и что несчастного Млодецкого в худшем случае ожидает участь его счастливых предшественников?

К милосердию взывал Гаршин; мысль об этом в первые дни Лорис-Меликова не казалась столь уж неисполнимой.

Казнь Млодецкого была единственной смертной казнью, которую бывший петрашевец мог наблюдать со стороны: 3 сентября 1866 года он был в Москве, 28 мая 1879-го – в Старой Руссе и, следовательно, не мог присутствовать при последних минутах Каракозова и Соловьёва.

Но что делал он в день несостоявшейся казни Ишутина?

4 октября 1866 года Достоевский находился в Петербурге и в принципе мог присутствовать на Смоленском поле. Но здесь мы обнаруживаем одно поразительное совпадение. Не менее поразительно, что оно до сих пор не было замечено.

4 октября 1866 года – важнейшая дата биографии Достоевского. В этот день он познакомился со своей будущей женой – Анной Григорьевной Сниткиной.

Воспоминания Анны Григорьевны об этом событии прекрасно известны. Но попробуем рассмотреть её свидетельства ещё раз[403].

Предложение о работе у Достоевского было сделано Анне Григорьевне в понедельник 3 октября её преподавателем стенографии П. М. Ольхиным. Вручая адрес писателя, Ольхин, по словам Анны Григорьевны, прибавил, что ей «непременно следует быть там в половине 12-го, ни раньше, ни позже, а именно тогда, когда он мне назначил»[404].

Казнь Ишутина состоялась в 8 часов утра.

Мог ли Достоевский присутствовать при казни?

Теоретически мог вполне: он успел бы к половине двенадцатого вернуться домой – в Столярный переулок. Представить же такой вариант практически весьма затруднительно: во-первых, он поздно вставал; во-вторых, время визита было назначено заранее. Так что вряд ли до половины двенадцатого он выходил из дома.

Известно, какое впечатление произвёл Достоевский на Анну Григорьевну. Но вчитаемся ещё раз: «Показался он мне очень странным: каким-то разбитым, убитым, изнеможённым, больным, тем более что сейчас мне объявил, что страдает болезнью, именно падучей».