Последний год

До недавнего времени он чувствовал себя в России уверенно. Но к концу 1915 года начал ощущать тревогу за всю свою деятельность здесь. Это пришло почти незаметно. Вдруг начали обрываться многие его связи, а уцелевшие стали все чаще питать его неточной информацией. Как будто какая-то неведомая сила встала между ним и Россией, и пробиться через нее он не может…

«Немецкая партия»— так он однажды назвал эту силу. Но он имел в виду не какую-то оформленную организацию, а сонм лиц, которые в личных корыстных интересах заняли прогерманскую позицию, так или иначе враждебную Англии.

Главная опасность этой «партии» в том, что в нее входили люди нередко с очень высоким положением в русской столице. В результате явно ухудшились отношения Бьюкенена с царем и в особенности с царицей. Он признавал втайне, что недооценил эту «партию», не сумел предвидеть неизбежность ее усиления с ходом войны — когда он думал об этом, лебединая песня приобретала что-то слишком прямую для него символику. Еще недавно в шифрограммах из Форин Офиса он то и дело читал тешившие его душу похвалы, все, что он думал, все его самостоятельно принятые решения, как правило, в Лондоне одобряли. А как раз сегодня, в последний день года, пришла шифрограмма, в которой он снова за извилистыми дипломатическими фразами без особого труда прочитал плохо скрытое недовольство.

Совсем неудивительно, что сегодняшний церемониал подписания годового отчета был совершенно непохож на прошлогодние…

Бьюкенен ходил по кабинету и, не поднимая взгляда, бросал злые, отрывистые фразы:

— Неужели вы не понимаете, что слепота и глухота для дипломата смерть?.. То, что в России все плохо, видно ребенку. Почему плохо? — спросил он, остановившись перед окном и смотря в непроницаемую мглу над Невой. Потом резко повернулся и зашагал к стене. — На этот вопрос мы не даем удовлетворительного ответа, потому что всей глубины положения не видим… — У стены он бросил взгляд на картину, изображавшую охотничий выезд с борзыми, и повернул назад: — Но даже хорошо ответить — это полдела. Наше положение представителей союзной державы обязывает нас не только протоколировать, но и действовать. А каких действий можно ждать от слепых и глухих?.. — Если бы в этот момент Бьюкенен посмотрел на своего сотрудника Грюсса, представлявшего в посольстве английскую стратегическую службу, он увидел бы на его лице еле заметную усмешку. В эту минуту Грюсс был очень доволен собой — он еще три месяца назад сообщил своему начальству, что, по его ощущению, аппарат посольства все чаще становится жертвой инерционной позиции и проходит мимо важных фактов и явлений…

— Я призываю вас утроить усилия… — продолжал Бьюкенен. — Мы вступаем, возможно, в самый трудный для нас год. Великая Британия ждет и требует от нас работы на уровне великих переживаемых событий… — Посол остановился посередине комнаты и первый раз посмотрел на своих притихших сотрудников. — Спасибо. Можете разойтись по домам, — произнес он с мягкой, неуверенной улыбкой…

Над Петроградом низко нависала черным небом зимняя ночь. Сверни с Невского, и сразу попадаешь в густую темень. Воет ветер. Хлещет по ногам поземка. В редком окне горит свет — громадный город встречает Новый год в тревожном сне. Так легче — укрыться с головой под одеялом и, ни о чем не думая, постараться заснуть. Может, утро действительно окажется мудренее?..

В пустом замороженном трамвае, неторопливо катившемся к Нарвской заставе, ехали два пассажира, два малорослых простецких мужичка. В легких пальтишках и мелкодонных кроличьих шапках с суконными наушниками, они сидели плотно рядком, съежившись от холода. Они явно не торопились к новогоднему столу. Это были филеры петроградской охранки Косой и Голубь, им было приказано вести в эту ночь наблюдение за чайной Самсо-нова, где под видом встречи Нового года будет проходить сборище фабричных бунтовщиков и подстрекателей. По окончании сборища они должны двух его участников взять под персональное наблюдение и проводить до дому.

На поворотном круге филеры сошли с трамвая, подняли воротники и зашагали, подталкиваемые в спину ветром, по свежему скрипучему снегу. Темень хоть глаз выколи, только под ногами от снега низкий свет.

— Ты хорошо помнишь где? — спросил Голубь.

— Как до церкви дойдем, направо, там сто шагов.

— Снег скрипучий, за версту слышно.

— Надо ступать сразу всей ногой, — сказал Косой, выматерился и добавил — А главное, все напрасно, сколько мы за ними ходим, а что толку, когда их что вшей на тифознике.

— Не скажи, — вяло возразил Голубь. — Мой приятель в Крестах служит, говорит, битком набито.

— А сколько их еще бегают…

— Слышал, как начальник сказал — в одночасье всех схватим.

— Рук не хватит, — снова выматерился Косой.

— Не нашего ума дело, найдут и руки…

— Найдут… найдут, — проворчал Косой, закрывая рот воротником. — У меня шурин из деревни приехал. Сала привез, меду, я, дурак, водки достал…

— Служба не дружба, — со злостью выговорил Голубь. — Сполняй, что приказано. По случаю работы в такую ночь красненькая обещана, если дело не завалим.