Последний иерофант. Роман начала века о его конце

— Все прошло! — блаженно повторила Молли и подумала: «Пусть будет так, как он говорит, я хочу этого, хочу верить и любить. Я хочу счастья!»

Думанский отвел глаза в сторону.

— Когда-нибудь я, возможно, все тебе расскажу, но сейчас…

Молли вспомнила о смерти дядюшки, но, увидев изуродованную руку Думанского, осторожно погладила едва зажившую рану:

— Нет-нет! Не сейчас… Не надо совсем… Ничего не рассказывай, Викентий! Мне кажется, я чувствую… ЕСЛИ ОБЛЕЧЬ ЭТО В СЛОВА, ТО ПОВЕРИТЬ БУДЕТ НЕВОЗМОЖНО.

«Апостолу Фоме тоже нелегко было поверить в Воскресение Спасителя, но Тому достаточно было показать раны на руках, и Фома уверовал», — подумалось Молли. Она с помощью Думанского поднялась и пошла в гостиную. Викентий последовал за ней. Комната была полна увядшими розами — высохшие букеты стояли в вазах на столе, прямо на полу, опавшие лепестки чернели на паркете, подобно следам от пролитого вина. В сознании Думанского роились неясные ассоциации. Он рассеянно спросил:

— Откуда ЗДЕСЬ эти цветы?

Молли с состраданием посмотрела на Викентия — сколько ему пришлось перенести за эти дни! — и тихо произнесла:

— Но ведь это все ты мне дарил — Я ПЕРЕВЕЗЛА ИХ С СОБОЙ.

Все поплыло перед глазами Думанского.

«Значит, все-таки…» — Викентий Алексеевич содрогнулся, но взял себя в руки и проговорил:

— Пускай так стоят. Кто знает, может быть, еще расцветут?

Думанский почувствовал свинцовую тяжесть в теле: чудовищное напряжение последних дней давало о себе знать. Он опустился на узкий диванчик, совсем не предназначенный для сна, но ему было безразлично куда лечь, казалось, в тот момент он уснул бы и на голом полу. Молли села подле него, взяла его руки в свои. Викентий видел на тонком запястье его рождественский подарок — браслет-змейку, чувствовал тепло возлюбленной.

— У тебя так сильно бьется сердце…

— Пустое… Мне сейчас хорошо, Молли. Не оставляй меня одного, любимая, родная моя…

…Во Всея Гвардии соборе Преображения Господня царил полумрак: паникадило не сияло, свечи догорели, лампады перед образами затухли, и казалось, что здесь давно уже не проводится Божественная служба и не творится молитва. Через распахнутые Царские врата и дьяконские двери едва можно было различить происходящее в алтаре. В северном приделе темнел стол, на котором в Великую субботу обычно святили куличи и яйца. За столом, то и дело нетерпеливо поглядывая на входные двери храма, сидел Кесарев. Он ожидал Думанского. Тут же стоял концертный рояль, некогда роскошный, а теперь ободранный и расстроенный. Последнее, впрочем, совсем не смущало Никаноровну, которая самозабвенно стучала по клавишам, воображая себя великой пианисткой.

— Ну как? — спросила она у Кесарева.

— По крайней мере громко, — неохотно ответил тот. Нужно было хоть как-то оценить отвратительные звуки, дабы не последовало дальнейших вопросов.

— Да! И этим достоинством нельзя пренебрегать! — гордо заявила Никаноровна. Она старательно всматривалась в ноты, но играла нечто совершенно несообразное написанному. Даже выбранный ею темп не совпадал с указанием «играть умеренно». Педали рояля находились в медном тазике, наполненном водой. От тазика поднимался слабый пар.

Вот на пороге храма показался долгожданный Думанский. Освоившись с полумраком, он решительно направился к Кесареву, тот встал и поспешил протянуть вошедшему руку. Никаноровна тоже проявила вежливость: коротко кивнула, указав на стул. Думанский сначала подошел к роялю, заглянул в ноты, с ироническим видом перелистнул их и только после этого подсел к Кесареву.

— Ну, как дела на творческом поприще? Как настроение? Вижу, вы чем-то озабочены?

Старушка захлопнула ноты, встала из-за рояля и принялась ходить взад-вперед, продолжая бормотать. Почувствовав себя в центре внимания, Никаноровна приняла независимый вид, замахала руками в такт шагам. Кесарев прислушался к «декламации»:

— Просто натуральный пес…

— О чем ты, старая? — настороженно спросил прозаик.

— А у господина Думанского уши покраснели! — удовлетворенно произнесла Никаноровна и снова погрузилась в себя. — …Какой-то там вопрос…

— Старушка-то наша еще и пианистка! — хихикнул Думанский, подмигнув Кесареву, но тот вспомнил о предмете разговора и осторожно поинтересовался:

— Вам так понравился сюжет моей книги? С вашего позволения, напомню основную фабулу. Некий «дядюшка» хочет завладеть дочерью банкира, но у нее есть жених-адвокат, которого она любит. Дядюшка знает тайный ритуал реанкарнации и решает войти в тело жениха. У адвоката есть злейший враг — бандит Кесарев, который мстит ему и хочет убить. В процессе реинкарнации души дядюшки и адвоката должны были поменяться местами, причем душа адвоката, в свою очередь, погибнуть вместе с телом дядюшки. Ритуал инкарнации непредвиденно был нарушен: в залу ворвался следивший враг, тот самый Кесарев, и возникла неразбериха. Душа Кесарева попала в тело дядюшки и погибла вместе с ним, а дядюшка все-таки добился своего, оказавшись в теле жениха, при этом душа несчастного адвоката угодила в тело Кесарева. Интрига, кажется, любопытная?