Последний из миннезингеров (сборник)

Но когда мы поступили в училище, всё несколько изменилось. На первой дискотеке Лебедь выспросил у меня, когда я вышел на крыльцо глотнуть свежего воздуха, как меня зовут, сколько мне лет, на какое отделение я поступил. Вообще странно, однако он выделил меня из толпы однокурсников. Он вообще не трогал перваков. Так, гонял за пивом. Но не меня. Вот старшим – тем от него доставалось, и доставалось хорошо.

Притом, что на Лебедя вешались девки, в любви ему почему-то не везло. У него были очень красивые подруги, рослые, фигуристые, под стать ему самому, однако что-то каждый раз не срасталось, и даже на девчонке, которая честно ждала его из армии, Лебедь не женился.

С армии начались его проблемы с законом. Серьезные проблемы. (Не буду тут говорить о мелочах вроде постановки на учет в детской комнате милиции и условки за юношескую драку с увечьями.) Лебедь не вернулся в свою в/ч из отпуска, куда-то свалил на два месяца, его искали, нашли, но дело замяли. Он дослужил пару месяцев в другой части и демобилизовался. На дворе стояли девяностые. Прятали Лебедя здоровые сельские парни, которые вступили на тропу войны с законом. Но называть их бандитами как-то не поворачивается язык. Да и погибли они все в течение двух пятилеток. Лебедь последним ушел. Но когда он вернулся из армии, то вернулся уже не водилой и не в БАТМ.

Потом мы встретились с ним на похоронах общего знакомого. Разговорились. Выяснилось, что отцы наши одинаково и примерно в одно время ушли из жизни. Выяснилось также, что Лебедь знал об этом и меня что-то вроде… Нет, не опекал, а просто не трогал именно по причине нашей биографической похожести. Хотя, что вроде бы может быть общего между сельским учителем и сельским парнем, вступившим на тропу войны с законом?

Впрочем, из числа сельских парней, вступивших на тропу войны с законом, Лебедь вышел. Образумился ли он, или так сложились обстоятельства – не знаю. Перед тем как завязать с криминалом, Лебедь снова куда-то пропал, потом вернулся и стал помогать матери. Но образ жизни трудового человека, пусть и частного предпринимателя, Лебедь примерял на себя с трудом и часто напивался.

Однажды мы с Лебедем напились вместе. Дело было летом, на берегу. Я заснул на только что просмоленной лодке и убил новый пиджак. Таким образом я отметил свое поступление в аспирантуру. Лебедя помню смутно. Помню, что он меня хвалил, потом метелил кого-то. Потом на что-то обиделся и ушел.

После этого мы выпивали еще пару раз. Потом я взялся за ум, а Лебедь – тоже взялся, но ненадолго. Однако просветления у него были – пить он прекращал. В этом я уверен. Я видел, как Лебедь развозил на семейном «каблучке» по городу продукты. Он сам мне рассказывал, что выходит из запоя, отъедаясь мороженым и зачитываясь Стивеном Кингом.

Но Лебедь слетал с катушек, и слетал часто. Последний раз я видел его в начале зимы 2006 года. Лебедь был датым. Я шел на уроки. Мы обнялись:

– Как я рад тебя видеть! Как же я рад тебя видеть! – сказал он, качая своей красивой статной мужской головой; в морозный день Лебедь был без шапки, и я увидел, что волосы его были такими же густыми, как раньше, но зубы поредели изрядно. – Деньги есть?

– Неа.

Димка Лебедь махнул рукой и еще раз обнял меня.

– Братишка, господи, как же я рад тебя видеть!

ТРОИЦА

Лев Львович

Стоял терпкий майский вечер. Легкий ветер, играя с густым табачным дымом, одновременно ласково обдувал лица стоявших на крыльце мужчин с сигаретами. Почему-то мы молчали. Действительно, говорить от полноты жизни просто не хотелось.

Физрук Володя завел было ленивый разговор про рыбалку, но вдруг осекся на полуслове, махнул рукой и вдохнул обновленный воздух всей своей широкой гимнастической грудью.

Львович неожиданно повернулся ко мне.

– Сань, а хочешь, я тебе песню одну сыграю?

Он был битый-перебитый жизнью – Львович. За пару лет до этого перекура у него погибла в аварии дочь. Еще раньше – умерла жена. Лет десять между этими событиями он беспробудно пил, а потом резко бросил. Жил бедно – вместе с сыном, невесткой и внуком. В свободное от уроков время мастерил из дерева мебель. Мы с ним и не общались-то особенно. Здоровались, перебрасывались парой слов. Помню, он рассказывал однажды, как во время службы в армии пошел в самоход и провалился в канализационный люк. Ругал последними словами двоечников, причем в глаза. И вообще – мог так припечатать словом, что с ним в принципиальных вопросах предпочитали не связываться.

Львович дорабатывал до пенсии последнюю неделю.

Пока мы шли к его маленькому музыкальному кабинету, я заново присматривался к своему спутнику. За десять лет нашего знакомства Львович как-то потускнел, поблек. Одевался в стиле то ли тридцатых, то ли сороковых. К мешковатому пиджаку и странным черным брюкам прилагались до блеска начищенные кирзовые сапоги. Говорили, что раньше он был красив, замечательно хорош собою.

– Максим Перепелица! – говорили пожилые преподавательницы и почему-то протяжно вздыхали при этом.

Мы зашли в кабинет. Львович довольно свойски кивнул мне на стул.

– Садись.