Последний из могикан

В стороне от толпы стоял воин в чужеземном мундире; за ним – его боевой конь и целая свита всадников, очевидно, приготовившихся отправиться в далекое путешествие. По одежде воина видно было, что он занимал важное место при губернаторе Канады. По-видимому, он явился слишком поздно, чтобы исполнить данное ему поручение – примирить враждующие племена, – и теперь присутствовал молчаливым свидетелем последствий битвы, которую ему не удалось предотвратить.

День приближался уже к полудню, а между тем толпа пребывала все в том же тяжелом безмолвии. Иногда раздавалось тихое, подавленное рыдание; но в толпе не было заметно ни малейшего движения. Только по временам поднимался кто-нибудь, чтобы оказать простые, трогательные почести умершим.

Наконец делаварский мудрец протянул руку и встал, опираясь на плечи старейшин. Он казался очень слабым, словно с того времени, как он говорил в последний раз со своим племенем, прошел целый век.

– Люди ленапов! – сказал он глухим голосом. – Лицо Маниту скрылось за тучей! Взор его отвращен от нас, уши закрыты, язык не дает ответа. Вы не видите его, но кара его перед вами. Откройте ваши сердца, и пусть души ваши не говорят лжи. Люди ленапов! Лицо Маниту скрыто за тучами!

Эти простые, но страшные слова были встречены таким благоговейным молчанием, как будто дух, которому они поклонялись, сам произнес их. Даже бездыханный Ункас казался живым существом в сравнении с неподвижной толпой, окружавшей его.

Но когда постепенно впечатление от этих слов несколько ослабело, тихие голоса начали песнь в честь умерших. То были женские голоса, мягкие и невыразимо печальные. Когда смолкала одна певица, другая продолжала хвалу или жалобу. По временам пение прерывалось взрывами всеобщего горя.

Одна из девушек начала восхваление покойного воина с описания его достоинств. Она называла Ункасом «барсом своего племени», говорила о нем как о воине, чей мокасин не оставлял следа на росе; прыжок его походил на прыжок молодого оленя; глаза были ярче звезд в темную ночь; голос во время битвы могуч, как гром Маниту. Она напоминала о матери, которая родила его, и пела о счастье быть матерью такого сына.

Другие девушки еще более тихими голосами упомянули о чужестранке, почти одновременно с молодым воином покинувшей землю. Они описывали ее несравненную красоту, ее благородную решимость.

После этого девушки обратились к самой Коре со словами, полными нежности и любви. Они умоляли ее быть спокойной и не бояться за свою будущую судьбу. Спутником ее будет охотник, который сумеет исполнить малейшее ее желание и защитить от всякой опасности. Они обещали, что путь ее будет приятен, а ноша легка. Они советовали ей быть внимательной к могучему Ункасу. Потом, в общем бурном порыве, девушки соединили свои голоса, прославляя молодого могиканина. Они называли его благородным, мужественным, великодушным.

В самых нежных словах они сообщали ему, что знают о влечении его сердца. Делаварские девушки не привлекали его; он был из племени, некогда владычествовавшего на берегах Соленого Озера, и сердцем тянулся к народу, который жил вблизи могил его предков. Раз он выбрал белую девушку – значит, так нужно. Все могли видеть, что она была пригодна для полной опасности жизни в лесах, а теперь, прибавляли девушки, мудрый владыка земли перенес ее в те края, где она может быть вечно счастлива.

Затем, переменив напев, плакальщицы вспомнили о другой девушке – Алисе, рыдавшей в соседней хижине. Они сравнивали ее с хлопьями снега – легкими, белыми, чистыми хлопьями. Они знали, что она прекрасна в глазах молодого воина, так похожего на нее цветом кожи.

Делавары слушали как зачарованные; по их выразительным лицам ясно было, как глубоко их сочувствие. Даже Давид охотно прислушивался к тихим голосам девушек, и задолго до окончания пения по восторженному выражению его глаз было видно, что он покорен им.

Разведчик – единственный из белых, понимавший песни, – очнулся от раздумья, в которое он был погружен, и склонил голову набок, чтобы уловить смысл песни.

Когда девушки заговорили о том, что ожидало Кору и Ункаса, он покачал головой, как человек, сознающий ложность их наивных верований, и, приняв прежнюю позу, оставался в таком положении, до конца церемонии погребального обряда.

Чингачгук составлял единственное исключение в толпе туземцев, внимательно следивших за совершением обряда. За все это время взгляд его не отрывался от сына, и ни один мускул на застывшем лице не дрогнул даже при самых отчаянных или трогательных причитаниях.

Все его чувства как бы замерли, чтобы глаза могли в последний раз запечатлеть черты, которые он любил так долго и которые скоро будут навсегда сокрыты.

Когда пение закончилось, из толпы выступил воин, известный боевыми подвигами, человек суровый и величественный. Он подошел к покойнику медленной поступью и стал рядом с ним.