Последний из удэге

- Парня толкового?.. А Мартемьянов с Сережей когда придут? - спросил Сурков.

- А верно ведь! - воскликнул Сеня, обрадовавшись возможности пойти с Сережей. - Не сегодня-завтра придут...

- И прекрасно...

- Это другой разговор, это я понимаю! - обрадовался и Бутов.

- У меня на квартирке можно стать... - шепотом через стол говорил Сене горняк с жиденькими волосиками. - Квартирка моя под самой под тайгой и без подозрения... Только вот девчонка у меня Наташка, больная она... - добавил он с застенчивой и жалостливой улыбкой.

- Не стеснит она нас, лишь бы мы ее... - ответно улыбался Сеня.

- А вы как? - спрашивал Сурков Владимира Григорьевича. - Ничего, что Сережа пойдет?

- Он человек вполне самостоятельный, - сухо ответил Владимир Григорьевич.

- Да вы уж не обиделись ли? А может, огорчились, что Казанок прошел? Сурков чуть заметно улыбнулся. - Стоит ли?.. А где Елена Владимировна? вдруг спросил он.

- Гуляет, наверно, она сегодня не дежурная...

Сеня, услышав это имя, быстро поднял голову и взглянул на Суркова.

- Кто такая Елена Владимировна?

- Сережина сестра... - отвернувшись от Сени, сказал Сурков...

"Что с ним?" - подумал Сеня, с удивлением замечая, что лицо Суркова вдруг по-мальчишески густо покраснело. "Вон оно что!.. - вдруг подумал он. Вон оно что..."

И мотив "Трансвааля" снова зазвучал в Сене.

XXVII

Семка Казанок, простившись у школы с Кудрявым, шел по улице, знакомой ему до каждой травинки.

Кучки людей у ворот при его приближении начинали перешептываться и поворачивались к нему. Встречные здоровались с ним с различными оттенками уважения и заискивания. Иногда он сам подходил к знакомым парням и девчатам, обменивался новостями, ловя на лицах девчат выражение застенчивой покорности и робости, на лицах парней - угодливости, недоброжелательства, поисков дружеского расположения. Самые смелые размашисто здоровались с ним, выказывая перед другими свое панибратство, но и в их глазах он замечал то же выражение покорности, недоброжелательства и подчинения ему.

И то, что все эти люди были тем самым противопоставлены ему, то, что он был одинок среди этих людей и как бы стоял над ними, не только не пугало и не огорчало Семку, а наоборот - именно это и составляло главный интерес его жизни и двигало всеми его поступками. Вне такого отношения людей к нему жизнь теряла для него всякую цену и смысл. Он всегда ощущал в себе ту внутреннюю силу презрения к людям и к человеческой жизни, силу, которая могла толкнуть его на что угодно, даже на уничтожение себя, лишь бы не сравняться с другими людьми и не дать им восторжествовать над ним.

Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен высоким, в два человеческих роста, сплошным забором, над которым выступали только железная крыша большого жилого здания и деревянные крыши служб и сараев. В былые времена ворота были всегда на запоре, двор был полон злых, некормленых псов. Теперь в главном доме жили партизаны, собак они перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь.

Когда Семка вошел во двор, в глаза ему бросилась картина общего беспорядка. Снятая с передка телега валялась у самых ворот, двор был давно не метен, засорен щенками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цигарки, которую он держал в углу рта, играл на гармони. Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе колол дрова, высоко взмахивая колуном. Под длинным навесом, отбрасывавшим тень во двор, двое партизан снимали шкуру с громадного мускулистого быка, подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были в крови, и земля под быком тоже была залита кровью.

Весь этот беспорядок на дворе, то, что чужие люди хозяйничают в доме, то, что партизан колет отцовы дрова, а другие свежуют лучшего голландского производителя "Гартвига" из отцова стада, - все это очень развеселило Семку.

- Неплёхо, вижу, зивёте, - сказал он весело. - Здравствуйте, хозяева!..

И он небрежно покрутил тонкой, девичьей своей ручкой.

- Гляди-ка - Семка...

- Ходи-ко к нам на крылечко!..

- Что под Ольгой слыхать?

- Некогда мне, - я целовек подневольный... Помыться бы только да вшей вытряхнуть...

И он, склонив набок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой походочкой, вразвалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам предложивший свой дом партизанам, жил на заднем дворе в старой избе, поставленной в год переселения, около тридцати лет назад.

Окна в избе были закрыты, но оттуда доносился гомон многих людей. Мачеха, прямая и строгая, как монашка, сидела на завалинке. Рядом с ней, опершись на клюку, сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У ног нищенки лежал мешок с подаянием. У нищенки было загорелое морщинистое лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят все святые нищенки, - что ей было видение, что наш грешный и суетный свет кончается.