Последний из умных любовников

— Союз — не любовь, — резко отрезал он, видимо вспомнив вчерашний ночной разговор. — Но даже и в любви возникают порой подозрения, и тогда оказывается необходимым многое проверить, расследовать и любыми доступными путями собрать информацию…

Тут я подумал, что ему, наверное, и в голову не приходит, что на одном из этих «путей» его сопровождает незримая соучастница. И снова стал взвешивать, не коснуться ли этого вопроса? Конечно, осторожно, никого конкретно не называя… Но вместо этого вдруг спросил:

— А ты не скучаешь по прежним своим занятиям — по живописи, по музыке?

— Пойми, над нами постоянно висит угроза уничтожения. Вполне реальная угроза. Ты ведь знаешь: Ливия разрабатывает химическое оружие, Ирак — бактериологическое, Пакистан уже имеет атомные бомбы. Нам приходится со всем этим бороться, да еще без всяких на то средств или настоящей помощи. Приходится изворачиваться, надеясь лишь на собственную хитрость и изобретательность.

— Это я уже слышал.

(Вопросительный взгляд в мою сторону.)

— В связи с Поллардом[2], по телевизору.

Он замолчал со сконфуженным видом — почувствовал, наверно, что его слегка занесло. Но меня беспокоил вопрос поактуальней:

— Слушай, а это не опасно?.. Ну, я имею в виду американцев. У них ведь прекрасное оборудование, все так четко налажено и организовано…

— В том-то и дело, что они чересчур доверяют своему оборудованию. А наша организация хоть и маленькая, зато изворотливая и хитрая. Если хочешь, она — последний уголок, где еще сохранился настоящий дух старого доброго Израиля: стремление достичь как можно большего минимальными средствами, поступаясь личными интересами и отдаваясь без остатка тяжелой работе…

— И по-твоему, этот «настоящий дух» и все прочее так уж необходимы нашему Гарри в бизнесе?

Он помолчал, слегка надувшись.

— Ну, у него тоже бывают проблемы, связанные с безопасностью…

Я поинтересовался, какие именно. Тут отец окончательно замолчал до самого аэропорта. Разговор не получился. Мы въехали на стоянку. Выходя из машины, он сказал, что планирует вернуться в первый день еврейского Нового года, Рош а-Шана, и попросил, чтобы в канун праздника мы с матерью сводили Иду в синагогу, то бишь в темпл дяди Гарри. «Это поможет им помириться», — добавил он.

Я не стал смотреть, куда он оформляет билет. Не хотелось его смущать — ведь отец наверняка и на этот раз летит под вымышленной фамилией (какой-нибудь Дженкинс или Шапиро — поди знай).

Прощаясь, он похлопал меня по плечу, и мы обменялись рукопожатием. Потом он скрылся в проходе, ведущем к самолету. Мне не хотелось идти в библиотеку. Я бухнулся на одно из пластмассовых сидений в зале ожидания. По громкоговорителю передавали о предстоящем вылете очередного рейса. И тут я услышал знакомый кашель.

Подскочив, как ужаленный, я завертел головой во все стороны. Ты, конечно, скажешь, что кашель — вещь распространенная, но тут я не мог ошибиться. Это был тот самый кашель — повизгивающий, как лай болонки или скрип тормозов. Две молчаливые монахини, разместившиеся рядом, девочка, жующая кончик косички, и ее миловидная мамаша, сидевшие поодаль, к этому кашлю явно не имели отношения. Оставался старик, поглощенный изучением биржевых таблиц в газете, которую развернул на коленях. Я растерянно остановился перед ним, недоумевая, но тут кашель послышался снова, на сей раз за спиной, в некотором отдалении, хотя все еще довольно близко. Я лихорадочно озирался вокруг. Монахини посматривали на меня с жалостью — видно, приняли за больного. Я совершенно не представлял, что скажу этому человеку, если его обнаружу. Но подобная мелочь не имела никакого значения. Главное — хоть раз увидеть его лицо.

Однако кашель больше не повторился.

Уже по дороге в город, в электричке, я вдруг осознал, кого следует подозревать. Мысль была внезапна и причинила мучительную боль, потому что касалась человека, которого я меньше всего способен был заподозрить. Я подумал об отце.

Что вызвало это неожиданное подозрение? Сам не знаю. Возможно, его слова по поводу наших отношений с Америкой («союз — это не любовь»), возможно, что-то другое, но, как бы то ни было, в моем мозгу вдруг сложилась такая логическая цепочка: мать любит другого человека, да к тому же еще переснимает для него секретные документы. В таком случае что может быть естественней со стороны отца, чем попытка их разлучить? Ведь именно так происходит во всех любовных «треугольниках» — много раз видел нечто подобное по телевизору, да и в книгах читал. Отец пытается их разлучить, для чего и угрожает ей, что убьет того человека.