Последний из умных любовников

— …на плите, — закончил я привычную фразу.

Но она уже закрылась в ванной. Полдела за мной. Теперь оставалось только сообщить, что ей нужно заехать за теткой в больницу завтра в полдень. Я постучал и, услышав «можешь зайти», приоткрыл дверь ванной. Вопреки опасениям, мое сообщение не произвело на нее такого уж убийственного впечатления. Она, правда, слегка поморщилась:

— У меня как раз на это время было что-то назначено…

Но тут же добавила:

— Впрочем, это не так уж важно.

И, не отрываясь от зеркала, принялась ревностно убеждать меня, что наш долг, в особенности по отношению к старикам, важнее любой личной прихоти и что выполнение моральных обязательств приносит несравненно большее удовлетворение, чем погоня за мимолетными развлечениями.

Я только диву давался, до чего резко противоречили эти банальности ее собственному поведению. Впрочем, после вчерашнего я относился к подобному двуличию куда снисходительнее — теперь уже знал, как слаб человек. Но мне почему-то стало всерьез обидно за ее любовника, который завтра в полдень, снедаемый недоумением и страхом, будет безуспешно искать в толпе розовую блузку с черным узором. Мне было обидно, что мать с такой легкостью отказалась от обещанной встречи. Ненавижу, когда нарушают обещания.

Тут я спохватился, вспомнив, что и сам до сих пор не выполнил важное обещание, данное мистеру Кэю. Магнитная карточка все еще лежала в кармане. А ведь он на меня полагался…

Я стал осторожно выяснять у матери, когда та собирается выйти и можно ли к ней присоединиться. Время близилось к четырем. Оказалось, что мать (перед своим семичасовым свиданием!) собиралась еще что-то купить в Манхэттене. Клуб «Патрик» находился именно там. Я тут же придумал, что мне обязательно нужно встретиться с приятелем, с которым мы вместе работаем в библиотеке, и я, возможно, даже останусь у него ночевать — ведь она все равно вернется поздно. Меня вдруг привлекла мысль впервые переночевать одному в какой-нибудь дешевой манхэттенской гостинице — это сулило более волнующие переживания, чем ожидание твоего звонка в пустом доме, в полном одиночестве.

«Нет, нет, я вовсе не собираюсь сопровождать тебя к подруге, — объяснил я, — подбрось меня только до Манхэттена…» Тут я неожиданно умолк, потому что мать кончила прихорашиваться и встала из-за туалетного столика. Я смотрел на нее, как зачарованный. Даже отошел на несколько шагов, чтобы увидеть ее в полный рост. Она была по-настоящему красива: стройные, длинные ноги в дымчатых чулках и туфлях на высоком каблуке; узкая, но идеально сидящая юбка; строгий, облегающий тонкую талию жакет с отложными широкими манжетами и отлично дополняющая его серая шелковая блузка; искусно примененная косметика подчеркивала наиболее выразительные черты лица: высокие скулы, чувственный, полный рот, миндалевидные темные глаза…

— Почему ты так странно смотришь? — спросила мать.

— Ты выглядишь просто потрясающе! — Я не удержался от констатации очевидного факта. — Даже слишком хорошо для обыкновенной встречи с подругой.

Мать улыбнулась от удовольствия. Вторую часть фразы она, разумеется, предпочла проигнорировать.

— Вот видишь, стоит тебе захотеть — и ты бываешь очень мил…

Пока она заканчивала последние приготовления перед выходом, я успел незаметно позвонить в твою службу сообщений и обменяться парой фраз все с тем же услужливым баритоном. Он сообщил, что ты наконец-то откликнулся и передал следующие указания: никуда из дому не выходить и ничего не предпринимать; я, в свою очередь, попросил передать, что она уходит, поэтому я не вижу никакого смысла оставаться дома.

Ей явно не хотелось брать меня с собой даже до Манхэттена, но я так настойчиво убеждал мать в абсолютной безотлагательности назначенной мне встречи, что та отбросила последние колебания, и мы двинулись в путь.