Последний из Воротынцевых

С Александром Васильевичем ее многое связывало. Уж одно то сближало ее с ним, что ей про него известно, чего никто не знает. Сквозь ее злобу на него за то, что он держит их в кабале, когда ему так легко сделать их вполне счастливыми, часто просвечивало чувство, похожее на нежность. Ругая Воротынцева и досадуя на него, она не переставала восхищаться его красотой, умом, характером и никогда не позволила бы чужому человеку осуждать его в ее присутствии. Она одна знала, что в барине хорошо и что дурно, другие ничего в этом не понимают и должны молчать.

Сетуя на него за то, что по непонятному капризу он не выпускает ее с мужем на волю, она в глубине души не только понимала причину этого каприза, но сознавала также и то, что сама бы поступила так на его месте. Однако ей не легче было от этого сознания, и оно не мешало ей сохнуть от бессильной злобы и всеми силами души жаждать какой бы то ни было развязки.

Маланья Тимофеевна сделалась суеверна, отыскивала прорицающих юродивых, совещалась с ворожеями, верила снам и предчувствиям. Месяца три тому назад она ездила на Петербургскую сторону к ворожее, про которую ей рассказывали чудеса, и вернулась от нее взволнованная самыми радужными надеждами. У ворожеи и по картам, и на бобах выходило одно и то же — быть удаче в затеянном предприятии через неожиданное известие и полнейшее исполнение желаний. Маланья дала обещание сходить пешком, как настоящая странница, с котомкой за плечами, в Киев на богомолье, если предсказание ворожеи сбудется и Александр Васильевич ей с мужем даст вольную.

Появление мужа в такой поздний час, когда его всего менее можно было ожидать (Маланья знала, что у Воротынцевых после заутрени разговляются гости и что ее муж всю ночь будет нужен в доме), не столько испугало, сколько удивило ее, и на восклицание его: «Всплывает! Допытываются!» — она только с досадой на его бестолковость спросила:

— Да что всплывает-то? До чего допытываются? Говори толком, отолпешенный.

Михаил Иванович перестал наконец метаться по комнате, грохнулся на стул около постели жены и закрыв лицо руками, завопил, что они все пропали — и барин, и он, и жена, и дети.

— Да что случилось-то? — запальчиво крикнула Маланья Тимофеевна.

Этот окрик подействовал; Михаил Иванович оправился, но прежде чем начать говорить, боязливо оглянулся по сторонам.

— Ну, чего трясешься да оглядываешься? Подслушать нас здесь некому. Выкладывай все без опаски. Попался, верно, в чем-нибудь? Донесли на тебя? Может, с уликами? Говорила я тебе, Иваныч, чтобы осторожнее действовал! С умом надо хапать-то, а не зря; какую намедни охабину всякого добра приволок!..

— Не то, не то, много хуже! — замахал на нее обеими руками муж. — Ах, Маланьюшка, пропали наши головушки!

Она наконец вышла из терпения, схватила мужа длинной, костлявой рукой за волосы и стала энергично трясти ему голову, приговаривая:

— Да говори же толком, мучитель! Что рот-то зря раскрываешь да глупые слова роняешь, бестолковая образина!

— Про Марфу Дмитриевну всплывает! — простонал он.

Жена выпустила его волосы из своих цепких пальцев.

— Про каку таку Марфу Дмитриевну?

— Про ту, что в подмосковной схоронена.

Маланья Тимофеевна слегка побледнела, но, очень скоро овладев собой, развязно спросила:

— Чему же про нее всплывать-то, когда она умерла?

— А вот письмо я тебе прочту, слушай. Тут и про тебя сказано.

Михаил Иванович подошел к окну, заставленному бутылями с настойками и банками с вареньем, отдернул темную занавеску, висевшую перед ним, вынул из бокового кармана письмо, дрожащими пальцами развернул его и прерывающимся от волнения голосом прочитал уведомление анонимного недоброжелателя.

— Барин это видел? — спросила Маланья Тимофеевна.

— Как же не видел, когда он мне его сам и передал? — И Михаил Иванович подробно рассказал о случившемся: как письмо было подкинуто неизвестно кем в кабинет, в то время, как господа были у заутрени, как барин погрозился забрить лоб Петрушке, если не узнается, кто положил письмо на бюро, как воет Мавра-стряпуха и в каком переполохе у них вся дворня по этому случаю. — Про то, что в письме, никто, кроме меня с барином, не знает, да вот ты таперича.

— Еще бы! Он знал, кому в этом деле довериться! Кроме нас троих — его, меня да тебя, — кто же про это здесь знает? — со злобным смехом перебила его жена. — Никто, кроме нас, и в ответе не будет, если, Боже сохрани, впрямь до чего-нибудь докопаются, — прибавила она угрюмо.

— В ответе? Зачем нам быть в ответе? — пролепетал заплетающимся от страха языком Мишка. — Нетто мы по своей воле действовали? Мы — крепостные; что нам барин приказывал, то мы и делали.