Последний из Воротынцевых

— Мне совестно было отвесить решительным отказом, Милуша. Мне кажется, что я уже слишком долго отстранялся от участия в этом несчастном деле. Это — эгоизм и малодушие с моей стороны. Вчера мой старик камердинер меня просто пристыдил своими рассказами про Бутягиных. Когда я узнал, как они хлопочут и чего достигли, я не мог не почувствовать к ним уважения. Ты только подумай: поднять такое опасное дело, тратиться на него, подвергаться всевозможным напастям со стороны сильных противников, рисковать быть раздавленными, как мошки, в неравной борьбе, и все это для юноши, которого они никогда в глаза не видали. Как хочешь, а это — просто геройство со стороны необразованных людей, детей вольноотпущенного дворового.

— Они все очень любили эту Марфиньку, — раздумчиво проговорила Людмила Николаевна.

— Ее, может быть, и любили, правда, но что Александра в Воротыновке ненавидели, это тоже верно, — заметил Сергей Владимирович. — Он вел себя там не по-дворянски, жестоко и развратно. Людям переносить его неистовства было невтерпеж, особенно дворне. У него там пренеприятная история случилась с одной старухой: ее засекли до смерти, и многие уверены до сих пор, что управитель действовал не без ведома барина. Александр мне сам тогда сознавался, что оставаться в Воротыновке было для него небезопасно, его могли зарезать. Ну, будет об этом, не волнуйся! Бог милостив и научит нас, как поступать. Расскажи мне про девочек. Они очень поправились, розовенькие такие стали.

Потолковав еще с полчаса про детей, про новую мебель, заказанную в гостиную для этой зимы, про бал, на котором петербургское общество должно было в первый раз увидеть их дочерей, Сергей Владимирович зажег свечу в серебряном низеньком подсвечнике на ночном столике, взял Евангелие и прочел из него главу.

— А знаешь, Сережа, — сказала Людмила Николаевна, когда, окончив чтение, он погасил свечу, — не отложить ли нам бал до будущего года? Неловко как-то задавать пиры, когда над домом близкого родственника собирается страшная гроза.

Ратморцев ответил, что ему и самому приходила в голову эта мысль, но под каким предлогом откладывать бал?

— Все его ждут. Кроме того, это несчастное дело скоро не может кончиться. Оно, вероятно, протянется много лет. Александр без боя не сдастся. Он все силы употребит, чтобы спастись или по крайней мере по возможности отдалить свою гибель. Очень может быть даже, что и у них будет бал, как всегда, в начале декабря: ведь в характере Александра пренебрегать общественным мнением.

— Да, да, он на это способен, — согласилась Людмила Николаевна. — А все-таки мне жутко и не до веселья. У меня какое-то предчувствие… я боюсь перемены, мы были так счастливы!

— Были? — с нежностью упрекнул ее муж.

— Да, Сережа, были, — повторила она, вскидывая на него затуманенный слезами взгляд. — С тех пор как поднялось это несчастное дело против Воротынцевых, у меня нет ни минуты покоя, все кажется, что и нас тоже мимоходом заденет буря.

— Полно, милая, каким же образом?

— Не знаю, не знаю, — повторила она с тоской, — но вот увидишь, что Господь нам тоже готовит крест, и, может быть, тяжелее, чем Воротынцевым.

— Да будет воля Его, — сказал на это Ратморцев. — А все же я буду действовать так, как велит мне совесть.

XIII

Ратморцев был прав, предполагая, что гроза, нависшая над Воротынцевым, не скоро еще разразится. Следствие производилось с обычными проволочками и формальностями.

Александр Васильевич знал теперь всех своих противников не только по имени, но также где каждый из них находится и что именно представляет собой. Все народ темный — его враги: странно было бы предполагать, чтобы ему не удалось справиться с ними.

Кроме Бутягина, сына отпущенного на волю покойной Марфой Григорьевной дворового, составившего себе состояние хлебной торговлей и приписавшегося к купечеству, Александру Васильевичу приходилось считаться большей частью со своими же собственными крепостными.

Управитель Яблочков, Дмитрий Лаврентьев, тоже из крепостных, безгранично ему преданный, часто теперь наезжал из подмосковной с докладами в Петербург и сообщал барину все, что там происходило.

По его словам, после Бутягина следовало всех больше опасаться попа Никандра да подьячего Гусева. Поп будто бы больше всех мутит и пакостит. В начале лета притащился из Саратова старик Бутягин в их уездный город, прожил там в доме у Гусева дней пять, а затем приехал в Петровское прямо к попу, когда же он отдохнул малую толику от дороги, то поздно вечером отправились все вместе — поп, Гусев и Бутягин, да еще каких-то двое — к яблочковскому лесу. Что они там делали, неизвестно. Дмитрию Лаврентьеву дали знать, да поздно: когда он прибежал к указанному месту, их и след простыл. А на другой день вся компания укатила в город. И вот как вернулся поп назад в Петровское, опять заговорил народ про пущенный по околотку еще ранней весной слух о ребенке покойницы, будто он жив и будто непременно могилу раскапывать станут.