Последний кабан из лесов Понтеведра

Я уже привыкла к обитателям замка, они уже не вызывали во мне ни оторопи, ни злости, ни даже грусти. Я научилась понимать их, да и сама примелькалась со своей чуждостью к любого рода идеологической деятельности.

В этом, как ни странно, я была похожа на братьев Ибрагима и Сулеймана.

В отличие от вечно бегущего куда-то с озабоченным лицом завхоза Давида, его подсобные арабы всегда были погружены в нирвану. Чаще всего их можно было застать в кухонном закутке, они варили кофе и певуче-гортанно обсуждали свои неспешные дела. Глупо было приставать к ним с просьбой подвинуть в зале инструмент или расставить стулья.

Они отвечали, доброжелательно улыбаясь:

– Мы с Давидом сейчас в спортзале… Или:

– А мы с Давидом в бассейне.

В глубине души я одобряла такую позицию – хорошая собака никогда не пойдет к чужому.

В Матнасе к Ибрагиму и Сулейману относились как к своим, и на праздники – на Новый год и на Пасху – они наравне со всеми получали традиционные подарки: никому не нужную салатницу или косметический набор фирмы «Ахава».

Однажды я присутствовала на трогательно-пылком обсуждении сугубо политического вопроса: «наши арабы» не смогли участвовать в ежегодной ханукальной экскурсии из-за того, что армейские власти не выдали им положенные для жителей территорий пропуска для передвижения за «зеленой чертой». Они, конечно, и ехать не собирались – на что им сдались эти революционные еврейские глупости! И все-таки весь «цевет» принципиально, как один, отказался от экскурсии в знак солидарности с арабами.

И надо было видеть детски-трепетные лица всей этой, как говорила Таисья, «шоблы», надо было видеть эти блестящие от праведного гнева глаза, послушать эти благородные речи!

Меня неизменно восхищает вечная неуемная страсть моего народа к социальной справедливости. И это – единственная черта, которую я в нем ненавижу. Мне кажется, в этом нет противоречия.

Кстати, меня-то и забыли пригласить на ханукальную экскурсию. Но об этом никто не вспомнил. И правильно: ведь арабы, при всей вековечной вражде, были тут «своими», а я, при полной амуниции гражданских и политических прав, была в своей лояльности бесконечно чуждым существом в этом краю овечьих отар и зарослей мирта, среди олив и багровых маков «на горах бальзамических»…

В один из этих четвергов Люсио явился на заседание коллектива одетый в костюм, при галстуке, сдержанно сияющий. Он поставил на стол большую круглую, перевязанную голубой лентой коробку, при виде которой все насторожились и даже слегка отодвинулись от стола.

В коробке невинного кондитерского вида могло быть все, что угодно: тщательно отделанная голова вампира с оскаленными клыками, да и другие, не более аппетитные части тела, могла быть разная омерзительная живность – от змей до скорпионов… Словом, зная фантазию и мастерство карлика, все предпочли держаться от коробки подальше.

Но в ней оказался самый обыкновенный торт. Для того чтобы рассеять опасения коллег, Люсио тут же собственноручно нарезал его на множество равных кусков.

– Хеврэ! – проговорил он, продолжая улыбаться счастливой кривой улыбочкой. – Только что мы были с женой у доктора. Поздравьте нас: мы ждем ребенка.

Коллектив взвыл, заулюлюкал, захлопал в ладоши. Посыпались отовсюду солдатские остроты. Мы с Таисьей переглянулись.

– Просты, как барабаны… – сказала она мне, – прислушайся, что они несут.

Да, но Люсио-то был совсем не прост. Зачем ему понадобилось это коллективное празднование едва наметившейся беременности его женушки?

Я перевела взгляд на Альфонсо. Поверх стола они с Брурией напряженно глядели друг другу в глаза. Так в известной игре двое детей держат натянутую веревку, пока третий скачет через нее.

Бледное лицо Альфонсо было распялено в умоляющей улыбке, – так растянуто на пяльцах вышиваемое крестиком лицо Мадонны…

Вдруг Брурия резко встала и отошла к окну покурить. Она долго стояла ко всем спиной, и эта тонкая, как лук прогнутая спина танцовщицы, сигарета в подрагивающих костлявых пальцах, копна густых рыжих волос, красиво забранных кверху, олицетворяли неведомую мне, почти книжную испанскую скорбь…

Сейчас не могу ответить себе – почему я не рассказала Таисье о сцене, нечаянным свидетелем которой стала поздним вечером в замке? Почему не поделилась своими соображениями о жене Люсио и рыцаре Альфонсо? Почему вообще я, с моей бесстыдной страстью к сюжетным ходам, подаренным жизнью, не обсуждала с умницей Таисьей историю взаимоотношений «наших испанцев», не пыталась вызнать об истоках этих любовей и ненавистей?

Возможно, Таисья могла бы кое-что прояснить и даже, с присущим ей аналитическим подходом к любой проблеме, распутать все узлы этих таинственных отношений…

Сейчас я нахожу только один ответ: Таисья вышла воевать против Альфонсо, и кони уже рыли копытами землю, и подняты были забрала – еще чуть-чуть, и протрубит герольд, соперники устремятся навстречу друг другу: столкновение! треск ломаемых копий…

Противники были равны. Любое тайное знание об Альфонсо усилило бы позиции Таисьи, позволило бы ей использовать ситуацию, заранее определило бы исход поединка.