Последний Каин

Тихарь с автомобилем ждал нас на выходе из терминала. Минут через сорок мы входили в кабинет — главврача, как это следовало из монументальной таблички, где русские буквы еще просвечивали под более свежей эстонской надписью. Русский просвечивал и сквозь мандаторное эстонское приветствие, которым встретил нас сам главврач. Не без удовольствия зафиксировав наше недоумение, он перешел на ломаный английский, через который, в свою очередь, просвечивало так много всего, что в итоге становилось непонятно, на каком именно языке пытается объясниться хозяин кабинета. Впрочем, необходимые детали были, как видно, согласованы заранее, так что особо напрягаться Чичкоффу не пришлось и здесь.

Собственно говоря, он приехал сюда лично лишь затем, чтобы подписать необходимые документы и забрать очередного участника. Бумаги уже лежали на столе. Чичкофф достал ручку, я заглянул камерой через его плечо. К моему удивлению, это был вовсе не стандартный контракт, который подписывался с остальными участниками шоу. Продюсер просматривал соглашение об опекунстве. Опекунстве? Но при чем здесь…

В этот момент в дверь постучали, и два сонных санитара ввели в кабинет будущего участника чичкоффского шоу. Тут только я понял, что мы находимся не в обычной больнице, а в психлечебнице. Нашего клиента звали Крыжовник, что более-менее полно описывало его состояние, тип личности и уровень развития. Сначала мне показалось, что ему больше подошло бы что-нибудь другое — ну, например, «Огурец» или «Баклажан» — ведь на огородной шкале парень располагался существенно ближе к овощам, чем к фруктам или ягодам. Но, как выяснилось потом, «крыжовник» было также и единственным словом, которое Крыжовник произносил и на которое хоть как-то реагировал.

Он послушно остановился в указанном санитарами углу. На лице психа блуждала бессмысленная младенческая улыбка, взгляд тоже не отличался постоянством. Создавалось впечатление, будто Крыжовник не отрываясь следит за воображаемой мухой, медленно и абсолютно бесцельно летающей по кабинету. С общей безобидностью облика не вязалась лишь смирительная рубашка, в которую псих был завернут, как магазинный кабачок в полиэтилен.

Чичкофф оторвался от бумаг и с беспокойством посмотрел на главврача.

— Он что, буйный?

— О, ноу! — замахал руками полиглот в белом халате. — Абсолютли безобиден. Зиз фор транспортировка. Ю финишт?

— Финишт, финишт… — Чичкофф дернул щекой, подписал бумаги и подошел к психу. — Эй!

Тот не отреагировал, продолжая пристально наблюдать за мухой.

— Крыжовник! — позвал Чичкофф. — Эй, Крыжовник… хочешь крыжовник?

— Крыжовник… — эхом откликнулся псих.

Он широко улыбнулся и даже на секунду мазнул взглядом по чичкоффскому лицу. При этом правая щека его дернулась, совсем как у самого продюсера. Заразный тик моего босса действовал безотказно даже на сумасшедших.

— Насколько я понимаю, он прожил у вас почти двадцать лет — с тех пор, как мать померла, — произнес Чичкофф, обращаясь к главврачу, но продолжая смотреть на Крыжовника. — Сколько ему было тогда? Семь? Восемь?

Главврач равнодушно пожал плечами и взглянул на часы. Как известно, этот жест трактуется одинаково на всех языках.

7.

Через Атлантику мы летели бизнес-классом: Чичкофф счел нужным раскошелиться, чтобы дать мне возможность худо-бедно вздремнуть. Сам он, казалось, не уставал вовсе. Мы гнались за солнцем на восток, а оно убегало от нас, словно опасаясь, что Чичкофф захочет подписать и его. Наверное, солнце знало, что мой босс не принимает отказов.

После посещения эстонской психлечебницы продюсер выглядел задумчивым: костерок в глубине глаз едва теплился, а щека дергалась чаще обычного.

— Подумать только, господин Селифанский, — сказал он, едва я вознамерился закрыть глаза и дать храпака. — Провести двадцать лет в сумасшедшем доме! Интересно, помнит ли этот Крыжовник маму?

— М-м-мда… — сонно пробормотал я.

— Он ведь круглый сирота. Один на целом свете. И никому не нужен, никому. Мне даже не пришлось платить за него ни гроша. Главврач был счастлив спихнуть беднягу любому, кто согласится взять на себя опекунство… — продюсер горько усмехнулся. — Если бы он еще психовал по-эстонски, так ведь нет. Всего одно слово знает, да и то русское. Как он вам показался?

Я не смог скрыть скептическую гримасу. Честно говоря, мне не очень-то верилось во внезапную доброту господина Чичкоффа.

— Угм… Ход, что и говорить, новаторский, — неохотно признал я. — Думаю, еще никому не приходило в голову брать в реалити-шоу натуральных дебилов. Исключая, конечно, натуральных блондинок, но те проходят по другой шкале… Вот только куда вы собираетесь девать его потом, через месяц? Вернете в лечебницу?

— Потом… — рассеянно повторил Чичкофф. — Потом… Скажите, господин Селифанский, вам иногда не кажется, что в нашей работе есть что-то от сатаны?

— От сатаны?

— Ну да. Сатана ведь тоже покупает человеческие души… — поутихший было костерок одержимости снова пылал в его глазах таким ярким пламенем, что мне стало больно смотреть. — Дает им деньги, обещания, угрожает, улещивает… и — цап-царап! Попался!