Последний Катон

— Доктор Салина, очнитесь, — не унимался он, тряся меня за плечи, — вы скажете наконец, что, чёрт возьми, с вами происходит?

— Мне нужно позвонить домой.

— Что вам нужно? — всполошился он. — Все уже в машине, ждут вас.

— Мне нужно позвонить домой, — автоматически повторила я, чувствуя, как мои глаза наполняют слёзы. — Пожалуйста, пожалуйста…

Глаузер-Рёйст напряжённо смотрел на меня пару секунд и, должно быть, решил, что будет быстрее дать мне позвонить, чем ждать, пока у меня улучшится настроение, или со мной спорить. Он резко отпустил меня, подошёл к отцу Каллистосу и Патриарху, остававшимся по ту сторону стеклянных дверей, и сказал им, что нам нужно позвонить в Италию. Я видела, как они что-то говорили, а потом капитан вернулся ко мне с недружелюбным видом.

— Можете позвонить с телефона, находящегося в кабинете вон там, но будьте осторожны в словах, потому что линии прослушиваются турецким правительством.

Мне было всё равно. Только бы услышать голос матери, чтобы раз и навсегда покончить с этим ужасным ощущением беззащитности и одиночества, которое возникло у меня в душе. Что-то нашёптывало мне, что, если я с ней поговорю хоть полминутки, ко мне вернётся рассудок, и я снова обрету почву под ногами. Так что, закрыв двери, я завладела телефоном, набрала международный код и девять цифр домашнего телефона и стала ждать сигнала подключения.

Трубку снял Маттео, самый серьёзный и немногословный из моих племянников, один из сыновей Джузеппе и Розалии. Как обычно, узнав меня, он не проявил ни малейшей радости, так было всегда. Я попросила, чтобы он передал трубку бабушке, и он сказал мне подождать, потому что она занята. Именно тогда я поняла, что дети тоже задействованы в этой игре. Без всякого сомнения, им тысячи раз говорили, что, когда позвонят дядя Пьерантонио, тётя Лючия или тётя Оттавия, они не должны говорить, кто чем занимается в доме, и что, когда мы дома, нельзя спрашивать или говорить о таких-то вещах. Голова у меня снова закружилась от лицемерия, одиночества и странного ощущения беззащитности, глодавшего меня изнутри.

— Оттавия, это ты? — В голосе матери слышалась радость, она была счастлива, что я позвонила. — Как ты, солнышко? Где ты сейчас?

— Привет, мама. — Я едва могла говорить.

— Твой брат Пьерантонио сказал мне, что ты несколько дней была с ним в Иерусалиме!

— Да.

— Как он? Хорошо?

— Да, мама, — сказала я, пытаясь придать весёлость своему голосу.

Мать засмеялась.

— Ну, ну а ты? Ты ещё не сказала, где ты!

— Да, мама. Я в Стамбуле, в Турции. Послушай, мама, я подумала… я хотела тебе сказать… Знаешь, мама, когда всё это кончится, я, наверное, уйду с работы в Ватикане.

Не знаю, почему я это сказала. Раньше я об этом даже не думала. Может, для того, чтобы сделать ей что-то неприятное, вернуть ей часть боли? На другом конце линии воцарилась тишина.

— Почему это? — в конце концов проговорила она ледяным тоном.

Как ей это объяснить? Эта идея была столь нелепой, столь абсурдной, что казалась совершенным безумием. Однако в данный момент уход из Ватикана представлялся мне освобождением.

— Мама, я устала. Думаю, мне пошло бы на пользу уединение в одной из общин моего ордена в сельской местности. В провинции Коннот в Ирландии есть одна такая община, я могла бы заниматься там архивами и библиотеками ближайших монастырей. Мне нужен покой, мама, покой, тишина и долгие молитвы.

Она не сразу отреагировала, а сделав это, заговорила самым презрительным своим тоном:

— Да ну, Оттавия, не говори глупости! Ты не можешь бросить должность в Ватикане! Хочешь меня расстроить? У меня и так забот по горло! Только-только умерли отец с Джузеппе. Почему ты говоришь мне такие вещи, дочка? Ну всё, больше мы об этом не говорим. Ты не уйдёшь из Ватикана.

— А что будет, если уйду, мама? По-моему, решение принимать мне.

Решение принимать мне, несомненно, но оно касалось и моей матери.

— Разговор окончен! Ты что, решила меня расстроить? Что с тобой, Оттавия?

— Вообще-то ничего, мама.

— Ну, значит, давай берись за работу и выбрось глупости из головы. Позвони мне как-нибудь в другой раз, хорошо, солнышко? Ты же знаешь, я всегда рада тебя слышать.

— Да, мама.

Когда я садилась в машину, я уже обрела твёрдую почву под ногами и внутренний покой. Я знала, что ни на секунду не забуду обо всём этом, потому что мой мозг работал под действием навязчивых импульсов, но по крайней мере я уже смогу пережить настоящую ситуацию, не теряя головы. Однако знала я и кое-что ещё, что, как бы мне ни было больно и как бы я ни отрицала это, было неизбежным: я уже никогда не буду прежней. В моей жизни произошёл болезненный разлом, её расколола трещина, разделившая меня на две неузнаваемые части и навсегда отдалившая меня от моих корней.

* * *