Последний Катон

— Двери открылись с сильным скрипом, и внутри было темно, как в волчьей пасти, но хуже всего был запах. Вы даже представить себе не можете… Просто тошнотворный.

— Пахло гнилой кожей и старым тряпьем, — уточнил Босвелл.

— Мы пошли в темноте между рядов стеллажей, заставленных византийскими манускриптами, и их выделенные сусальным золотом буквы искрились в свете лампы отца Сергия. Наконец мы остановились перед стеклянным шкафом. «Здесь мы храним некоторые из самых древних кодексов. Можете смотреть все, что хотите», — сказал нам инок. Я думал, он шутит — ведь ничего не было видно!

— Кажется, именно тогда я обо что-то споткнулся и ударился об угол одного из этих старых шкафов, — заметил профессор.

— Да, это было тогда.

— И тогда я сказал отцу Сергию, что если они хотят, чтобы иностранный гость дал им свои деньги на реставрацию библиотеки… — он напряженно кашлянул и снова поправил очки, — они как минимум должны показать ему все в нормальных условиях: при дневном свете и без такой таинственности, и тогда отец Сергий сказал мне, что они должны беречь манускрипты, потому что их уже обворовывали, и что мы должны ценить, что нам показывают самые ценные сокровища монастыря. Но поскольку я продолжал протестовать, в конце концов инок отошел в угол и нажал на выключатель на стене.

— Оказывается, в библиотеке был ослепительный электрический свет, — подтвердил капитан. — Монахи Святой Екатерины берегут свои манускрипты очень просто: показывают их только тем, кто приходит с разрешения архиепископа, как в нашем случае, и, кроме того, показывают их в темноте, чтобы никто не мог представить, что же действительно они там хранят. Когда приезжает какой-нибудь ученый, получивший разрешение, они ведут его в библиотеку вечером и держат его в потемках, пока он смотрит интересующий его манускрипт. Так никто никогда и не заподозрит, что еще там было. Думаю, похищение Синайского кодекса Тишендорфом в 1844 году наложило на монахов Святой Екатерины тяжелый и нестираемый след.

— Такой же след оставит и наша кража, капитан, — сокрушенно пробормотал Босвелл.

— Вы стащили манускрипт из монастыря? — встревожилась я, вдруг пробудившись из сладкого забытья, в которое погрузилась, убаюканная рассказом.

Ответом на мой вопрос послужила глубочайшая тишина. Я растерянно переводила взгляд с одного на другого, но окружавшие меня четыре лица превратились в лишенные выражения восковые маски.

— Капитан… — настаивала я, — пожалуйста, ответьте мне. У вас хватило совести выкрасть манускрипт из монастыря Святой Екатерины на Синае?

— Судите сами, — холодно ответил он, протягивая мне праздничный торт, завернутый в белое полотно, — а потом скажете, не сделали бы вы на моем месте то же самое.

От замешательства лишившись способности как-то реагировать, я посмотрела на сверток так, будто это была крыса или таракан. Я и не думала снова прикоснуться к этому.

— Откройте, — внезапно приказал мне монсеньор Турнье.

Я повернулась к кардиналу Колли, ища у него поддержки, но его взгляд блуждал где-то под столом. Профессор Босвелл снял очки и вытирал их краем куртки.

— Сестра Салина, — снова нетерпеливо окликнул меня монсеньор Турнье, — я только что сказал вам открыть сверток. Вы что, меня не слышали?

Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Не время было ломаться и прислушиваться к голосу совести. Белое полотно оказалось сумкой, и как только я ослабила ее завязки, показались уголки древнего кодекса. Я не верила своим глазам… Мое волнение усиливалось по мере того, как я вытаскивала тяжелый фолиант. Наконец в моих руках оказался толстый и основательный византийский манускрипт примитивной квадратной формы с деревянными крышками переплета, обтянутыми тисненой кожей, на которой виднелся рельеф семи крестов монастыря Святой Екатерины (два столбца по три креста по обе стороны обложки и один внизу, замыкая нижний ряд крестов), монограмма Константина в центральной верхней части, а под ней — греческое слово из семи букв, содержащее в себе, похоже, ключ ко всей истории: ΣΤΑΥΡΟΣ («Крест»). Пока я глядела на все это, моя голова опустела, как яичная скорлупа, а руки начали дрожать так сильно, что я чуть не уронила кодекс на пол. Я попыталась взять себя в руки, но не смогла. Наверное, по большей части причиной этого была жуткая усталость, которую я испытывала, но монсеньору Турнье пришлось вырвать у меня рукопись, чтобы обеспечить ее сохранность.

Помню только, что в тот момент я услышала нечто, крайне меня удивившее: капитан Глаузер-Рёйст впервые рассмеялся.

Понятно, что не в наших силах воскрешать мертвых, потому что это чудотворное умение находится лишь в Божьей руке. Но хотя мы не можем заставить кровь снова бежать по венам, а мысль вернуться в безжизненный мозг, мы можем восстановить краски, стертые временем с пергамента, и таким образом восстановить идеи и мысли, записанные кем-то на велени. Мы не способны сотворить чудо и оживить мертвое тело, но можем совершить волшебство и пробудить дремлющий дух, погруженный в летаргический сон внутри средневекового кодекса.