Последний Катон

— Нет, капитан, — возразила я, останавливаясь перед ним, — это не только потому, что она красива, хоть это, безусловно, так, и не потому, что ее еще больше украсили византийские греки, прибывшие в Рим в VIII веке, избегая иконоборческих раздоров. Это потому, что фраза из надписи в катакомбах Святой Лючии прямо указывает на него: «Храм Марии прекрасно украшен» — «калос кекосметаи»… Разве не видите? «Кекосметаи», Космедин.

— Оттавия, он не может понять, — упрекнул меня Фараг. — Капитан, я вам объясню. Слово «Космедин» происходит от греческого «космидион», что означает «украшенный, убранный, прекрасный»… От этого слова происходит, к примеру, и слово «косметический». «Кекосметаи» в нашей фразе — это глагол в пассивной форме. Если мы уберем приставку «ке-», единственной функцией которой является идентификация совершенного вида глагола, останется «косметаи», слово, как видите, однокоренное со словами «космидион» и «Космедин».

— Ставрофилахи указывают на церковь Санта-Мария-ин-Космедин, — с полной уверенностью заявила я. — Нам остается только отправиться туда и убедиться в этом.

— Перед этим мы должны просмотреть заметки о первом уступе Дантова Чистилища, — заметил Фараг, открывая мой экземпляр «Божественной комедии», лежавший на столе.

Я начала снимать халат.

— Очень хорошо, а я пока займусь срочными делами.

— Доктор, ничего более срочного нет. Сегодня же вечером мы должны отправиться в Санта-Марию-ин-Космедин.

— Оттавия, когда нужно читать Данте, ты всегда удираешь.

Я повесила халат и обернулась к ним.

— Если мне снова придется ползать по земле, спускаться по пыльным ступенькам и лазать в неисследованных катакомбах, мне нужна более подходящая одежда, чем та, которой я пользуюсь для работы в Ватикане.

— Ты что, пойдешь покупать одежду? — удивился Босвелл.

Я открыла дверь и вышла в коридор.

— Только куплю себе брюки.

Я никогда не пошла бы в церковь Санта-Мария-ин-Космедин, не прочитав десятую песнь Дантова «Чистилища», но в обед магазины закрывались, и у меня оставалось не так уж много времени на покупку того, что мне было нужно. Кроме того, я хотела позвонить домой и узнать, как дела у матери и всех остальных домочадцев, а для этого мне было нужно немного покоя.

Когда я вернулась в архив, мне сказали, что Фараг с капитаном обедают в ресторане «Дома», так что я заказала себе бутерброд в кафетерии для работников архива и закрылась в лаборатории, чтобы спокойно прочитать рассказ о бедствиях, которые должны были свалиться на нас сегодня вечером. Я никак не могла выбросить из головы хитрость с таблицей умножения, с помощью которой я разрешила загадку входа. Я все еще видела, как, семи-восьми лет от роду, я сижу на кухне над школьными уроками, а стоящий рядом Чезаре объясняет мне суть трюка. Как возможно, чтобы простая детская уловка превратилась в испытание в процессе инициации секты с тысячелетней историей? Я находила этому всего два объяснения: во-первых, то, что много веков назад почиталось за высшее достижение науки, сейчас свелось до уровня начальной школы, а во-вторых, это, конечно, неслыханно и поверить в это сложно, но мудрость прошлого может проходить через века, прячась под личиной каких-то народных обычаев, сказок, детских игр, легенд, традиций и даже, на первый взгляд, совершенно безобидных книг. Чтобы обнаружить ее, нужно только изменить мировоззрение, сказала я себе, понять, что наши глаза и уши — лишь слабые инструменты восприятия окружающей нас сложной действительности, открыть наш разум и отбросить предрассудки. И именно этот удивительный процесс начал происходить со мной, хотя я и понятия не имела почему.

Я уже не могла читать Дантов текст с давешним равнодушием. Теперь я знала, что за этими словами кроется более глубокий смысл, чем могло бы показаться. Данте Алигьери тоже стоял перед изображением ангела-хранителя в катакомбах Сиракуз и тянул за те же самые цепи, которые держала в руках я. Кроме всего прочего, это заставляло меня почувствовать некую общность с великим флорентийским писателем, и меня поражало, что он решился написать «Чистилище», зная, а он наверняка знал, что ставрофилахи никогда ему этого не простят. Быть может, его литературные амбиции не имели границ, быть может, он хотел доказать, что он — новый Вергилий, получить тот лавровый венок, награду поэтов, который украшал все его портреты и который, по его словам, был единственным, чего он жаждал. В Данте жило непреодолимое желание войти в историю как величайший писатель всех времен, и он неоднократно заявлял об этом, поэтому для него, вероятно, было крайне тяжело видеть, как течет время, как он становится старше, так и не достигнув исполнения своей мечты, и так же, как Фауст несколько веков спустя, он, очевидно, решил, что может продать душу дьяволу, чтобы обрести славу. Он воплотил свою мечту в действительность, хоть и заплатил за это собственной жизнью.