Последний ход

– Что за чертовщина, Мария? Почему ты не пошла домой?

Я наткнулась взглядом на туман безумия в её глазах, на порванную одежду и окровавленные колени и наконец смогла заговорить, несмотря на то что в горле пересохло:

– Я не могла позволить им арестовать тебя.

Она покачала головой и разжала пальцы:

– Я не собираюсь благодарить тебя за то, что ты грёбаная тупица. Твоя забота должна заключаться в том, чтобы сохранить нашу деятельность в тайне и остаться в живых, и если ты не вобьёшь это в свою тупую голову и не научишься защищать себя…

– Да, у тебя же так хорошо получалось защищать себя несколько минут назад, – ответила я, свирепо глядя на неё. – Гестапо допросило бы тебя.

– Это тебя не касается. Ты была бы свободна и смогла бы продолжить работу.

– Но благодаря тому, что я вмешалась, мы обе свободны.

– Если ты сделаешь нечто подобное в следующий раз, нас обеих могут арестовать.

– Или же нас снова отпустят.

– Чёрт возьми, Мария, ты даже не осознаёшь, как ты бездарна. – С каменным лицом Ирена повернулась и сделала несколько шагов прочь.

Каким-то образом эти слова задели что-то внутри меня, что-то, до чего она раньше не могла дотянуться.

– Вот так, значит, ты думаешь? Что я бездарна, если помогаю, вместо того чтобы уйти? – Я говорила настолько громко, насколько хватило смелости. – А знаешь, что я думаю? Ты говоришь, что самосохранение – это благо для Сопротивления, но это лишь оправдание. Самосохранение – это благо для тебя, потому что ты не заботишься ни о ком, кроме себя.

Ирена напряглась ещё сильнее. Нас окружала тишина, густая и удушливая, как дым после взрыва. В одно мгновение хаос, а затем – спокойствие.

Чтобы унять ярость, пульсирующую в венах, я вдохнула прохладный ночной воздух, притворяясь, что он пахнет свежестью и чистотой, а не отходами и плесенью грязного переулка. Ирена подошла так близко, что её высокая, худая фигура нависла надо мной. Я не двинулась с места, когда она заговорила, её голос был резче, чем порывы холодного ветра, пробегающие по коже.

– Если ты ещё хоть раз попытаешься вмешаться, нам конец, чёрт возьми. И если я услышу ещё хоть одно грёбаное слово из твоего рта сегодня вечером, ты пожалеешь, что не оставила меня с этими солдатами.

Она не стала дожидаться ответа – я всё равно не должна была произносить больше ни единого грёбаного слова – и зашагала прочь. А я осталась стоять на месте, наблюдая, как она уходит. Ирена нарушила своё собственное правило об использовании наших настоящих имён. Я хотела сказать об этом, но решила не провоцировать её. Достаточно провокаций для одного вечера.

* * *

Аушвиц, 29 марта 1941 года

Поезд грохотал по рельсам всю ночь, в вагоне было темно, как на неосвещённых улицах Варшавы во время комендантского часа. Мама велела нам пить отвратительную воду из общего ведра, но я опасалась, что тогда мне придётся воспользоваться другим ведром. Я и так стояла в вагоне, стиснутая между незнакомцев, как товар на рынке. Мне бы хотелось сохранить хотя бы то немногое достоинство, что ещё оставалось. Однако мама настояла на своём.

Когда поезд остановился, нам всем казалось, что мы провели в этой ловушке десятилетия. Двери распахнулись, и мы увидели эсэсовцев, которые начали выводить нас на платформу. Мама вышла первой, за ней Зофья и Кароль, а я осталась, чтобы помочь тате. Когда мы приблизились к двери, я, останавливая тату, схватила его за руку. Он посмотрел на меня, но я не смогла взглянуть ему в глаза.

– Тата, мне так…

Он обхватил моё лицо своими тёплыми ладонями, и я попыталась сдержать слёзы, грозившие выплеснуться из глаз.

– Источником истинной свободы являются храбрость, сила и доброта. Единственный, кто может отнять их у тебя, это ты сама. – Я медленно кивнула, тогда он взял меня за запястье, повернул мою ладонь вверх, и я раскрыла её. Там лежала пешка, которую он мне дал. Улыбаясь, отец сжал мои пальцы и поцеловал в лоб.

– Раус[6]! – донёсся чей-то крик.

Мы с татой подошли к выходу. Расстояние от пола вагона до платформы было большим, поэтому тата сел, взял маму за руку и спрыгнул, опираясь на здоровую ногу. Они оба протянули мне руки, когда я прыгнула следом.

Я ожидала, что снаружи будет больше места, но там была всё та же толкучка, воняло потными телами, человеческими экскрементами и грязью. Серое утро окутывало промозглым холодом. А на платформе, прямо на глазах, нарастал всеобщий хаос. Солдаты орали и били новоприбывших прикладами и кнутами, обезумевшие люди в полосатой форме делали то же самое, подгоняя всех вперёд.

Кароль потянулся ко мне, поэтому я взяла его на руки, сдерживая стон, когда синяки вокруг живота засаднили под его весом.

– Смотри, – шепнул брат, указывая на двух солдат, которые толкали заключённых, поторапливая их. – Ублюдки.

Я закашлялась, чтобы спрятать вырвавшийся смешок, а затем состроила самое суровое выражение лица, на какое только была способна.

– Кароль, это плохое слово, не произноси его.

– Но его сказала мама, когда охранники толкнули тебя, помнишь?

Я приложила палец к его губам и понизила голос: