Последний кит. В северных водах

Тем же вечером, за ужином в кают-компании, Блэк сообщает остальным, что судовой врач, кажется, пошел на поправку.

– Вот и отлично, – говорит Браунли, – но о шестом вельботе с этого момента можно забыть. Я не хочу, чтобы мою совесть тревожила смерть еще одного засранца.

– Это всего лишь несчастный случай, – холодно роняет Кэвендиш. – Он поскользнулся на льду в снежную бурю и упал в воду. Такое может случиться с каждым.

– Если хотите знать мое мнение, ему очень повезло, – сообщает Дракс. – Этот засранец должен был по праву утонуть или оказаться раздавленным льдами. Уже через десять минут нахождения в такой воде человеческая кровь густеет, а сердце останавливается, но врач каким-то чудом до сих пор жив. Наверное, родился в гребаной рубашке.

– В рубашке? – переспрашивает Блэк.

Браунли выставляет руку ладонью вперед.

– В рубашке или нет, – объявляет он, – но с этого момента я приказываю забыть о шестом вельботе. И пока мы, морские волки, будем охотиться на рыбу, врач будет оставаться в безопасности своей каюты, читать Гомера, оттягивать свой член или заниматься всем остальным, что взбредет ему в башку.

Кэвендиш выразительно закатывает глаза.

– Везет же некоторым, – говорит он.

Браунли окидывает его гневным взглядом.

– У врача имеются на судне свои обязанности, Кэвендиш, а у вас – свои. И все, закончим на этом.

Дракс и Кэвендиш вновь встречаются в полночь, во время смены вахты. Первый помощник отводит гарпунера в сторонку и настороженно оглядывается по сторонам, прежде чем заговорить.

– Собственно, он еще может откинуть копыта, – говорит он. – Ты видел, как он выглядит?

– На мой взгляд, он выглядит как ублюдок, которого трудно прикончить, – отвечает Дракс.

– Да, он гребаный везунчик, этого у него не отнять.

– Тебе надо было всадить ему пулю в башку, когда у тебя была такая возможность.

Кэвендиш в ответ лишь качает головой и умолкает, ожидая, пока мимо не пройдет один из шетландцев.

– Это бы не выгорело, – говорит он. – Браунли готов пылинки с него сдувать, да и Блэк тоже.

Дракс отворачивается, раскуривая трубку. В небе над их головами оживают перемигивающиеся звезды; снасти такелажа и доски палубы покрыты слоем иссиня-черного льда.

– Ладно. Сколько, по-твоему, может стоить его перстень? – интересуется Кэвендиш. – По моим прикидкам, никак не меньше двадцати гиней, может, даже двадцать пять.

Но Дракс лишь качает головой и презрительно фыркает, словно полагает, будто отвечать на такой вопрос ниже его достоинства.

– Это не твой перстень, – говорит он.

– И не Самнера тоже. Я бы сказал, что он принадлежит тому, в чьих руках окажется.

Дракс оборачивается к Кэвендишу и согласно кивает.

– Вот тут ты прав, – говорит он. – Так оно и есть.

* * *

В темноте каюты, придавленный тяжестью шерстяных одеял и медвежьих шкур, Самнер, трясущийся в лихорадке и слабый, как ребенок, спит, пробуждается и вновь засыпает. Пока корабль идет на северо-запад сквозь туман, бесконечный моросящий дождь и сильную зыбь, отягощенный двухфутовым слоем льда, который моряки скалывают шилом для заплетки каната и деревянными молотками, отравленный опиумом мозг Самнера снимается с якоря и невозбранно скользит то назад, то вбок по текучим и переменчивым пейзажам кошмаров, столь же пугающим и бурлящим неназываемой жизнью, как и зеленоватые воды Арктики, плещущие всего лишь в двенадцати дюймах деревянной обшивки от его головы. Он может оказаться где угодно, но мысли его, подобно железным опилкам, стремящимся к магниту, неизменно возвращаются в одно и то же место.

К желтому зданию позади теннисного корта, к ужасному шуму и вони мяса и экскрементов, напоминающим бойню или сцену из ада. К ежечасно прибывающим носилкам, на которых лежат по трое или четверо убитых и раненых. К изуродованным и разорванным трупам молодых людей, небрежно сваленных в соседнем флигеле. К мечущимся раненым и крикам умирающих. К ампутированным конечностям, со стуком падающим в металлические поддоны. К бесконечному скрежету стали, словно на лесопилке или мастерской, вгрызающейся в кость. К полу, мокрому и скользкому от пролитой крови, к нескончаемой жаре, глухим раскатам и сотрясениям артиллерийских разрывов и к тучам черных мух, которые облепляют все вокруг без разбора и остановки, лезущим в глаза, уши, рты и открытые раны. К ужасающей грязи, к стонам и мольбам, к крови, дерьму и бесконечной боли.