Последний Лель

— Да люблю ж я его!.. — вскрикивала Люда, извиваясь, как дьявол, и подскакивая к хохочущему, гордо закинувшему голову отцу. — Отец!.. Да люблю ж я Крутогорова!.. Али я такая счастливая?.. Али ты?..

— Хо!.. счастлива ты у меня, Людмила… — обнимал дочь пурговый лесовик. — Огонь мой!.. Люблю я с тобой Крутигорова… так-тось…

— Смучило меня счастье… — вздыхала, томно вскидывая золотистые волны волос, Люда. — Нету моченьки…

А опомнившийся Крутогоров, глядя на того, кто правдив был, мудр и беззлобен, жил как Бог, не связывая себя ничем, ибо слеп был для того, чтобы брать жизнь такою, какою берут ее зрячие, — Крутогоров, безмерным ликуя ликованием, пел мудрого вешнего лесовика… И звал его:

— Эй, лесовик-радовик!.. Вешний кудесник!.. Ты — радость!.. Красота!.. Я люблю тебя. Ты будешь встречать со мною духа!..

Вея седой пургой, протягивал Поликарп к Крутогорову руки:

— Ты не знаешь… А у мене то радость!.. Марея-дева!.. Хо! Дух на ей будет сходить тожеть… А Фофан окрысился, душегуб, из-за ей!.. Рад я Мареи-деве, ой рад!.. Крутигоров!.. Береги огня мово, Людимилу… целуйтесь тут!.. Так-тось… А я пойду к Нениле, к женке моей… Ух!.. И рад же я!.. Ух! — ухал Поликарп, проходя в сени.

И, гремя грушевым посеребренным костылем о порог, вихрился ухарем и плясал:

Веселей, веселей, веселей!..
Горячей, горячей, горячей!..

В узкие темные слюдяные окна красные били мечи заката. И в сумраке вечера Крутогоров и Люда, люто носясь по моленной, исходили лесной, непочатой страстью.

II

В обитель Пламени смятенные души приносили огонь чистых сердец и гнев.

Но Крутогоров, в дикий уйдя лес, пил хмель любви, радости и солнца. Не унимаясь, мучила его исступленно, жгла безднами своими и знойными кровавыми ласками Люда.

Как-то встретила Крутогорова под хвойными сводами девушка в черном. Вплотную к нему подойдя, воткнула за пояс ему белые росные цветы, разливавшие густой аромат…

Долгий вскинул Крутогоров солнечный взгляд свой на девушку в черном, молвив нежно:

— Ах, уж это мое сердце… Кто ты, русалка?

Грустно и медленно подняла девушка серые непонятные глаза. Уронила упавшим голосом:

— Ты любишь… ее.

— Да, — сказал Крутогоров.

— Она… колдунья… — с ужасом прошептала девушка.

Шире раскрыла зрачки. Положила на плечи Крутогорову нежные белые руки, вздохнув, поникла горько:

— Я тебя… ждала. Я тебе молилась… Мне ничего не нужно… я хочу только молиться… тебе.

— Кто ты?.. — шевелил красные ее волосы Крутогоров. — Ах, мое сердце… Ах, счастье…

— Милый!.. Ми-лый!.. Люблю… Люблю.

Из-за хвои, пошатываясь, пьяная от лесов, страсти и бурь, с низко опущенной в короне русых волос головой, жуткая вышла Люда. Подошла к Крутогорову вплотную.

— Со мной шутки плохи… — скосила она на него синие недобрые глаза.

А девушка в черном, уходя, вскрикивала:

— Не забуду!.. Нежный… Люблю… А-ах, люблю-ю…

— Кто же ты? — спрашивал ее Крутогоров.

И вздыхал, провожая ее тайным взглядом любви.

Люда уловила взгляд. Прокляла Крутогорова, канув в глухую мглу.

В ночи искал Крутогоров Люду. И не находил. А за ним загадочная бродила девушка в черном.

Падали ночные росы. За башней голубые доцветали росистые зори. Ладаном дымились ароматы сада роз.

В саду роз, в душистом росном шуме гибкая, тонкая девушка в коротком черном платье, упав в траву, звонким заливалась трепетным смехом. Страстно откинув назад голову, так, что из алмазного ее ожерелья сыпались искры, вскрикивала вкрадчиво перед Крутогоровым:

— Ну, и напасть!.. За что несчастье такое на меня — любовь?..

А купающиеся в серебряной росе белые и темно-алые розы, хрупкие бледные лилии и желтые с золотистой пылью тюльпаны осторожно дотрагивались до стройных ее открытых ног, розового горячего лица, тонких нежных рук. Но девушка знала, что даже цветы и травы влюблены в жуткую ее немилосердную красоту. Знала, что платье у ней — по колена, ноги открыты, стройны и горячи, грудь атласиста, знойна и туга. Перед ней ведь возлюбленный ее! Как же ей не быть прекрасной?

Шелестели лепестки. Вздыхал томно сад. А девушка в черном, к странным голосам сада прислушиваясь, шептала вдохновенно и страстно прильнувшими к дрогнувшей руке Крутогорова сладкими, нежными устами:

— Цветы поют?.. Или возлюбленный мой?.. Радуйтесь, цветики!.. Возлюбленный — песнопевец-поэт!..

Звездные светы, с голубым сумраком смешиваясь, обливали свежие, мокрые от рос цветы, глаза девушки, волосы и тяжелое ожерелье, переливающееся холодными искрами. Падали, прорываясь сквозь студеный шум на траву розовыми волнами. И все же девушка-русалка, купаясь в голубом ночном свете, опутанная недобрыми огнями, замирала в темном трепете у ног Крутогорова:

— Ах, зори цветут?.. Или возлюбленный мой?.. Жуть берет!.. Возлюбленный мой — солнцевед!

Жутки и сладки девичьи сны наяву. А еще жутче и слаще сны наяву семнадцатилетней русокудрой русалки. Непреоборима и грозна любовь открытая и торжествующая. Но еще непреоборимее и грознее любовь скрытая от мира и даже от себя, запретная, любовь-жуть.