Последний маршал

Степан Алексеевич был в самой вульгарной пижаме из тех, какие мне доводилось видеть. Не удивлюсь, если куплена она была лет сорок назад на какой-нибудь Тишинке. Полосатая и широкая, она навевала воспоминания о первых послевоенных фильмах. Но лицо маршала выдавало волнение, которое, впрочем, теперь было не таким уже сильным, как в ту минуту, когда он открыл мне дверь. И это тоже настораживало. Если ты не убивал, то почему все-таки волнуешься?

И действительно, судя по всему, Степан Алексеевич не пребывал в панике, но возбуждение его до конца не проходило, это было видно и невооруженным глазом. Он ходил по комнате, меряя ее огромными шагами, размахивая руками, но вовсе не был похож на человека, которого застали на месте преступления. Он был просто чем-то очень сильно раздражен, но на чистосердечное признание мне рассчитывать не приходилось. Я еще не совсем понимал, в чем тут дело, ясно было только одно: я поступил очень правильно, что не стал никого ждать и пришел сюда. Видно, что Степану Алексеевичу есть о чем рассказать.

Он вдруг резко остановился и с недоумением посмотрел на меня: а что это, мол, ты здесь делаешь, любезный? И он таки был прав, потому что, размышляя и наблюдая за ним, я молчал и не спешил объяснять, что стоит за приветом от Смирнова. Пора было нарушить затянувшееся молчание, что я и не преминул сделать.

— Разрешите представиться, — сказал я. — Александр Турецкий.

— Киселев, — буркнул он недовольно.

— Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры, — добавил я, несколько неловко себя при этом чувствуя.

Он снова с недоумением уставился на меня.

— Кто?

— Что — кто? — переспросил я довольно глупо.

— Кто — старший следователь?

— Я.

— Ага, — сказал он озадаченно и замолчал.

Я тоже молчал.

— Ну? — сказал он наконец.

Настроение у меня было в высшей степени скверным. Не знаю почему, но я понял уже, что этот человек не убивал Смирнова, и тем не менее получалось так, что никто, кроме него, не мог это сделать. Два противоречивых чувства не давали мне сосредоточиться. Борьба противоположностей никак не могла обрести свое диалектическое единство.

— Степан Алексеевич, — осторожно начал я. — Когда вы в последний раз видели Михаила Александровича Смирнова?

— Да только что! — вскинулся он. — А он что, убил кого-нибудь?

Ничего себе поворот?!

— То есть? — спросил я его.

Он пожал плечами.

— Когда я уходил от него, — сказал он, — я и сам был готов убить кого угодно. Не удивлюсь, если он пришил того, кто подвернулся ему под горячую руку. Удивляюсь, что и сам я не пришил никого по дороге.

— Вы с ним поссорились? — спросил я.

— Это не ваше дело, — ответил он сразу, при чем лицо его сразу стало непроницаемым. — Это наше личное с ним дело. Уверяю вас, ни прокурор, ни адвокат нам с Михой не понадобятся.

— Кто это — Миха? — быстро спросил я.

— Смирнов, — посмотрел он на меня удивленно. — Кто же еще?

Я мог бы назвать ему с пяток людей, кого вполне можно было бы назвать Михою, но воздержался.

— Я бы не был на вашем месте таким категоричным. От тюрьмы да от сумы, знаете ли…

Договорить он мне не дал.

— Послушай, как тебя там? — перебил он меня. — Я что-то не пойму. Что случилось-то?

Ну что ж. Сейчас я посмотрю, какой ты там актер.

— Михаил Александрович Смирнов убит, — сообщил я, внимательно за ним наблюдая.

Он не убивал, это ясно. Я не верю в доморощенных самородков, которые запросто становятся гениальными актерами. Тем более среди генералитета нашей армии.

Простите за банальность, но он разинул рот и выпучил глаза, причем так органично, что у меня отпали последние сомнения: он такой же убийца, как и я. Речь, разумеется, в данном случае о Смирнове.

— Что?! — наконец после продолжительной паузы выдохнул он.

— Сразу после вашего ухода, — сказал я. И на всякий случай добавил: — Или — до.

— Что — до? — вздрогнул он. — Как он мог быть убит до моего ухода? Вы соображаете, что говорите?

— Вполне, — ответил я.

— Вы соображаете, кому вы это говорите?!

Он стремительно брал себя в руки. Не знаю, каков он вояка, но голос его стал адекватен званию.

— Как, вы сказали, ваша фамилия?! — продолжал он греметь.

— Турецкий, — тихо ответил я. — А ваша — Киселев.

Он тут же взял себя в руки — теперь уже по-настоящему, как и подобает мужчине, к тому же офицеру.

— Простите, — проворчал он, и я вздохнул с облегчением. Не люблю иметь дело с дураками чиновниками и солдафонами.

— Степан Алексеевич, — сказал я, — так что же произошло между вами? А?

Он вдруг зацепил взглядом кресло и так стремительно к нему бросился, что я даже испугался: мало ли что там у него. Но он просто рухнул в кресло и снова посмотрел на меня:

— Что вы сказали?

Я вздохнул.

— Степан Алексеевич! Поверьте мне: положение ваше сложное. Мало кто захотел бы сейчас поменяться с вами местами, хоть вы и маршал. Прошу вас, будьте со мной предельно откровенны.

Он тяжело дышал и смотрел куда-то в одну точку. Мне пришлось добавить: