Последний мир

Конечно, аппарат двигался медленно, невозмутимо, без той злобы, что отражалась на лицах придворных. Но если злобу в общем-то можно было смягчить, да и сама по себе она развеивалась, то с аппаратом обстояло иначе – его нельзя было ни смягчить, ни остановить. И вот в эти дни документально подтвержденные сведения о поэте Публии Овидии Назоне мало-помалу всколыхнулись, потоком хлынули в бюрократические каналы, уничтожив последние островки понимания и симпатии, и наконец, как вода у запруды, поднялись до самого гребня, к порогу императорских аудиенц-залов. Там отчеты, комментарии и экспертные заключения кипели пеной, пока первое ключевое слово не перехлестнуло через этот порог, волна, поднятая ветром, затопившая дамбу и выплеснувшаяся на береговую сторону: Метаморфозы – сочинение врага государства, оскорбление Рима, документ смуты, а ко всему доказательство низости и неблагодарности оратора, удостоенного великой чести быть приглашенным на торжественное открытие Семи прибежищ.

Август, недвижно сидя на каменной скамье у окна, наблюдал, как купается в грязи носорог, подарок правителя Суматры, – без единого звука удовольствия он переваливался с боку на бок в месиве внутреннего двора, за палисадом; красновато-бурые птички, которые обычно дозором сновали взад-вперед по спине зверя и питались паразитами, гнездившимися в складках его панциря, с криком метались сейчас в брызгах грязи. Император не отвернулся от этого зрелища, когда вошел референт и, по знаку нервного секретаря, заговорил.

Читал? Читал Император когда-либо хоть одну элегию Назона? хоть одно стихотворение? одну из его книг? Август словно завороженный следил за проворными движениями доисторического животного под окном; носорог вздымал фонтаны грязной жижи и рогом рыл в мягкой почве глубокие борозды, полукружья и волнистые линии. Могущественные властелины книг не читают, элегий тоже. Как и обо всем, что происходит вовне, в мире за пределами этого грязного внутреннего двора, Император узнавал о книгах только из сжатых комментариев подданных. Если уж Августа можно было известить о проведении карательной экспедиции или о постройке плотины и не утомлять при этом его взор зрелищем пыльных туч, цепей и строительных лесов, так отчего не сложить к его стопам содержание целых библиотек, чтобы ему даже и открывать книгу не понадобилось? Но тот, кто имел доступ в покои Августа, и сам был достаточно могуществен, чтобы отгородить себя от мира ордою доносчиков и осведомителей; тот, кто был накоротке с Высочайшим, мог и не чувствовать на своей коже лаву Сицилии или неаполитанские пепельные дожди, чтобы знать о жаре вулкана куда больше любой опаленной жертвы. Нет, в сердце дворца никто элегий не читал. Книги были от этого сердца столь же далеки, как и весь мир.

Слой грязи, которым носорог покрывал себя два-три раза на дню, лишь ненадолго защищал его от оводов и полчищ мух. Когда на жарком солнце этот панцирь трескался и пластами отваливался от шкуры животного, насекомые словно бы еще яростней набрасывались на незащищенный участок и временами доводили носорога до такого бешенства, что он вдруг срывался с места, топча и перепахивая все, что попадалось на пути, только бы наконец почесаться о бревна палисада или о деревья загона, да так рьяно, будто хотел истребить не только мух и прочую нечисть, но и всю свою огромную серую тушу. Бревна палисада и деревья сплошь и рядом остались без коры и были гладки, как полированный камень.

Но довольно. Ни слова больше. Не в это утро. Не у этого окна. Может, позднее. Ступай. Исчезни.

Без слова, резким, скупым жестом, едва ли более энергичным, чем тот, каким отгоняют комнатную муху, Август оборвал референта и вновь погрузился в созерцание носорога. Легкий жест Его руки. Этого было достаточно. Двору не требовалось полных фраз и законченных суждений. В судебных палатах, за письменными столами и в архивных хранилищах уже восприняли некий знак; это не был эдикт, однако недостающее можно было добавить без труда. Плохой слуга Риму тот, кто не умел разглядеть в резком жесте Его десницы знак величайшего недовольства и даже гнева.

Как образ поэта и содержание его творчества нашли дорогу наверх, подвергнувшись при этом превращениям и деформации, так теперь жест Императора, глубоко врезавшаяся память о легком жесте Его руки отыскали обратную дорогу вниз, через устный рассказ, и при этом подверглись тем же законам искажения. Каторжная тюрьма, заметил кто-то в конференц-зале и потянулся к графину с водой; Тринита-деи-Монти, минимум три года, а то и четыре. Лагерь, прошептал другой, Кастельветрано, к сицилийским камнерезам. Чепуха, этот знак определенно не более чем приказ о годичном запрете писать; в крайнем случае без барышей останется; а может, всего-навсего лишится до осени привилегий на путешествия. Так, для острастки.