Последний мужчина

— Но не раскаялись! Такого нет там! — резко ответил Сергей, грубо отмахнувшись. — Добиться признания вины может ещё и колдун, и палач… Но раскаяться — только вера! Вот в чём отличие магии театра от магии христианства. Просто зеркала от возможности спасения. Земли от неба, уж простите. Тупик, куда забрёл автор, злит его и героя. Не взошли. Не родились! — повторил раздраженно он и вдруг замолк, будто раздумывал, продолжать диалог дальше или остановиться. Затем, решив хоть как-то сгладить неприятный осадок, который уже представлялся ему совсем ненужным, попытался спокойным тоном закончить: — Ну, проверьте себя, — он участливо посмотрел вокруг. — Что испытываете, читая пьесу? Возрождение любви к человеку? Желание протянуть падшим руку? Простить? Отнюдь. Христианским истинам нет места в ней, как и нравственности. Но кое-чему точно есть — интриге, злорадству, упоительной мести, денежному сбору, наконец. И не только. Вот послушайте! — свести тему на нет ему никак не удавалось:

«Теперь как раз тот колдовской час ночи,
Когда гроба зияют и заразой
Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови
Испить бы мог и совершить такое,
Что день бы дрогнул

».

— Это же заклинание! Чистой воды призыв дьявола! Неужели душа не отторгает таких слов? Неужели глуха?.. Нет. Рукою гения двигал не Творец! Остановите молох, господа!

— Да что же это такое! — рявкнул в который раз председатель. — Попридержите, любезнейший, чувства! — он с сочувствием оглядел остальных, стоявших подавленно. Никто не шелохнулся. — Я слабо понимаю, что вы здесь несёте. Но разумение надобно иметь-с! Да-с! И такт! Поди, не в портовом кабаке и не с матросами… — он как-то странно ухмыльнулся, — вот помню, в Варшаве польские певички-с… Не представляете, господа… штаб-ротмистр, как обычно, перебрал и вёл себя препаскуднейше. Так-то вот-с… — и, поймав удивлённые взгляды, добавил: — Нет, поверьте, интересны только ножки, ножки певичек, господа… А не настроение сейма… Как и здесь только мы, а не… Ну да вы меня поняли!

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, — забормотал помощник, — люди, люди кругом-с… не те-с. — И, вращая глазами, закивал на застывших в изумлении зрителей.

— Господа, господа, что же это такое? — Данте укоризненно покачал головой. — Я тоже увлекался, но давно это было. Давайте в рамках… Неужели не научились ничему? Неужели труды мои напрасны? Не огорчайте старика.

— Простите, господин поэт, — на лице Сергея было видно сожаление. — В конце концов, все люди неизбежная необходимость. — Он пожал плечами.

Человек в пенсне повторил его движение.

— Пожалуй, и я погорячился, — виновато произнёс Меркулов.

Наступила неловкая тишина.

— Антон Павлович, вы же православный? — тихо, примирительным тоном спросил Сергей.

— К чему вы клоните?

— Вовсе не клоню. Хочу привести пример… Если спросить любого американца, какое произведение наиболее полно отражает их жизнь, историю страны, вектор мышления нации, почти все ответят: «Унесенные ветром». Отчего страдает женщина-героиня? От потери рабов? Имения? Нет. Рабов они еще наберут… уже не чернокожих, и по всему миру. Этот мир скопом будет работать на первую державу. Дайте срок. Имения отстроят не чета утерянным. Страдает она от потери положения. Статуса. И это главная трагедия. А статус той, заокеанской душе, дают только деньги. Таков ее главный комплекс. И вот ради этой мечты, к несчастью, но совершенно искренне названной «американской», она пойдет на всё. И добьется всего. Какова задача произведения? Показать пути. Возможность преодоления. Стоит только приложить силы. Правда, не те силы и приложенные не к тому. Но такова уж мечта. Классика. Западное христианство. Характеры, сюжетная линия и поступки героев — лишь инструменты.

— Ну и?.. — в нетерпении произнес Чехов.