Последний мужчина

Режиссёр, казалось, боялся пошевелиться. На самом деле, слушая гостя в эту минуту и не сводя с того глаз, Василий Иванович был далеко. Немолодой уже мужчина, давно признанный самим собой, что и считал важным, размышлял о тронутых темах, которые и до этого дня, словно натянутые струны на пути его жизни, заставляли порой склоняться, чтобы пройти под ними, порой останавливаться, слушая сочувственный их перезвон. Иногда, редко — перешагивать. Но ни разу за много лет такого пути ему не приходилось резать их. Ведь они были этапами жизни. Его жизни.

Словно заметив отчуждение, Сергей повысил голос. Меркулов вернулся, продолжая немигающим взглядом смотреть гостю в глаза. Лишь некоторая усталость, и вовсе уже не от беседы, проступала на чуть потемневших веках, выдавая причину задумчивости. Сергей же, почувствовав опасность расстроить невольно ставший долгим разговор, потерять мысль, заговорил быстрее:

— Данте призывает убрать, отодвинуть совесть с пути к желаемому, положиться только на разум, прямо говоря, что «сам по себе разум не может заблуждаться, однако жалость способна его отвлекать и уклонять от пути истинного». Один ваш коллега сказал: «Именно такая бескомпромиссная установка делает «комедию» бесчеловечной». Василий Иванович, вы слушаете меня?

Тот кивнул.

— Автор считает кровную месть правом и обязанностью рода. И сокрушается, что брат собственного деда не отмщён равным убийством! «Не уклоняйся от цели из жалости!» — разве не такой лозунг вышит на знаменах тиранов? Этот краеугольный камень «творения» раздавил своей тяжестью все гимны гуманизму и человеколюбию. Разве не так? И мольба к помощи там не к Богу, а к духовным субстанциям не случайна. А слова Беатриче? «Я создана Богом, Его милостью, так что ни ваше несчастье меня не трогает, ни пламя этого пожара не охватывает меня». Что ж, сказано откровенно, ведь пламя не охватывает и демонов. Они тоже не горят! Куда бы вы ни поместили их в своей поэме. Сострадание — пустой звук, чувство, совершенно незнакомое Беатриче. И в этой «бесчеловечности» персонажей она не одинока. На вопрос к Вергилию: кто ты, тень или человек? — следует ответ: «не человек, но человеком уже был…» — даже не символично, а прямо! И всё это не мои слова… А что написано на вратах «иного мира» Данте: «Был движим справедливостью мой высший создатель». Но это лозунг не Бога! А значит, и врата ведут не к нему. Это просто бросается в глаза многим, но на мнения плюют, буквально. «Оставь надежду всяк сюда входящий», — человеку пришлось видеть такие слова только в одном месте — у нацистов в концлагерях. Они точно подходили к их намерениям. Где же тут христианство? Чем вы кормите души зрителей? Чем наполняете их? Или пожираете так же, как в «саду земных наслаждений» Босха чудище пожирает людей, тут же испражняясь ими в яму, куда уже блюют и испражняются другие? А Марейниссен, как и вы, приглашает получать удовольствие от произведений этого художника, «не тратя времени на разгадывание загадок его творений». Каково? Это сцены-то безумных оргий, изображённых, как писал один автор, «с позиций крайнего детального натурализма»! Если это и размышления, то о том, о чём не следует размышлять. Картины-заклинания. Вот подходящее название им! Не второго Микеланджело вознесло ваше поколение, а Иеронима Босха, о котором ещё шестьдесят лет назад никто ничего не знал. Уж точно искусство для «избранных». Задумайтесь, кто эти «избранные» и кем. А восхищаются с упоением! Вот поистине дьявольская спецоперация. А ведь ваши коллеги уже почти там, внизу. Дальше некуда, только боятся признать. Неужели мысль мертва и неспособна отойти от навязанных взглядов? Причём ясно кем.

Сергей замолчал и, наклонив голову вбок, стал поглаживать волосы, размышляя, дошла ли до собеседника мысль или не стоило и начинать, учитывая возраст сидящего напротив. От сознания последнего ему стало стыдно, потому что помнил слова матери, уехавшей в своей далёкой молодости по комсомольской путевке в Сибирь: «Ты что же, хочешь сказать, мы жизнь прожили зря?» Отчего Сергей вспомнил об этом именно сейчас? И тут понял — именно такой вопрос был задан сейчас Меркулову. А имел ли он право так делать? Кто он в его жизни? Где же твоё человеколюбие? Лично твоё.

Сергей усмехнулся. Вот так и мостим, выкладывая её по камешку… благими намерениями… Стоп. Именно намерениями, пусть благими, вымощена она. Но благими деламидолжна быть выложена совершенно другая дорога. А ведь он предлагает дело. Всё можно изменить. Всё. Мать в такой возможности не нуждалась. Он выпрямился и посмотрел на режиссёра.

— Послушайте, — неуверенный голос Меркулова выдавал начинающие одолевать сомнения. — А вот Мандельштам считал, что если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга и наполнили комнатный воздух футуристическим рёвом и неистовым красочным пробуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой комедии. Не последний был человек в искусстве, между прочим.