Последний падишах

И вдруг шум и волнение охватывают людей, некоторые показывают пальцем в небо, и тут только мы понимаем, что в ожидании тебя следует смотреть именно в небо, а не в конец проспекта, который там, вдали, открыт, словно ворота, в пустыню. И мы все смотрим в небо; как страдающее от засухи племя в ожидании дождя, так и мы жаждем увидеть стальную птицу, что принесет тебя к нам; и тут опять поднимаются суматоха и вопли, и все показывают пальцами на точку в небе, и слышится глухой рокот идущего к земле вертолета. Не видно, однако, ничего, кроме пыли.

Вновь все успокаиваются. Старый городской мясник рывками тащит барана к триумфальной арке и привязывает его там. Бедное животное нюхает воздух влажным носом и, как и все мы, смотрит в небо своими глазами цвета халвы, чтобы, быть может, в последний миг увидеть тебя. Старый мясник раздраженно скидывает ногой в арык помет барана, потом подтачивает о бортик арыка свой острый нож с роговой рукояткой, чтобы сделать его еще острее.

Тот ряд, в котором стоят сотрудники учреждений, выглядит аккуратнее других. Все при галстуках и в костюмах, у кого помятых, у кого отутюженных, и в небо они поглядывают вежливо. А один из них так нервно зевает, что узел галстука на шее прыгает, словно в истерике.

Городские чиновники, а вместе с ними какие-то мужчины в черном, бесцельно прохаживаются туда-сюда, и походка у них такая, будто само колесо судьбы поворачивается с их хождениями и поворотами. Куда ни посмотришь, увидишь приезжего сотрудника, застывшего на месте как камень, словно в наказание за какой-то непростительный грех. Они повсюду: на крыше здания рынка, на минарете главной мечети и даже за каменной резной куфической[47] надписью на портике мавзолея имам-задэ.

Оживают репродукторы, объявляющие, что, поскольку Ее Величество спешит посетить пострадавшие от селя районы, церемония официальной встречи отменяется; однако согласно заявленной ранее программе мероприятия будут продолжены после трех часов пополудни…

Первыми врассыпную бросаются школьники. Я тоже кидаюсь бежать и не останавливаюсь, пока не добираюсь до отцовской лавки стройматериалов; только там перевожу дух. Сам отец стоит, привалившись к притолоке, и с гневом и улыбкой смотрит на прохожих — как усталый пророк, что не смог докричаться до неба молитвами и теперь взглядом дает людям понять, что их ждет наказание. По лицу отца видно, как он страдает…

(Мы позже поняли, почему так нервничал в тот день мой отец. Усилия его и еще нескольких человек, хотевших сорвать официальное мероприятие, не увенчались успехом, ни один план не сработал. Вообще, с точки зрения городских служб безопасности, я был сыном неблагонадежного отца. Ведь он, каменщик, находясь на строительных лесах, сказал другому рабочему, который снизу бросал ему кирпичи:

— Шах — прислужник американцев, а если бы не это, я сейчас не стоял бы на лесах, да и ты не кидал бы мне кирпич.

Из-за одной этой фразы на моего отца было заведено дело в службе безопасности, причем отнюдь не тоненькое! По мере того как шло время, в нем прибавлялось по стольку же страниц, сколько этажей было в зданиях, которые строил отец… Через много лет он получит эту папку и принесет ее домой под мышкой; только тогда мы поймем, что его и в самом деле всерьез считали подрывным элементом. Его, например, видели беседующим со ссыльным муллой, которому он пообещал прислать работника для выкорчевывания засохшей черной шелковицы, называемой по-персидски шах-тут. И жаркие деньки встречи шахини тоже прибавили страничек в эту папку: еще одно донесение описывало день, когда в лавку отца заглянул полицейский и сказал, что отец должен, как и другие владельцы лавок, вынести из дома ковер и положить его на тротуар для создания праздничной атмосферы во время встречи Ее Величества. Но отец, который, по мнению ответственных работников САВАК, имел стойкую склонность к противодействию властям, ответил опять-таки подстрекательски…)

Наскоро пообедав, мы опять бежим на улицу и уже безо всякого порядка стоим на тротуарах. Мимо нас, завывая, проезжает несколько длинных автомобилей, и покой застеленных коврами улиц разлетается вдребезги. Какое-то время мы все, сломя голову, кто и как может, бежим за автомобилями — бежим, бежим… И вдруг в самый исторический до сей поры миг нашей стадной жизни мы видим тебя — царицу бархатных снов. И мы в смертельном исступлении кричим «Ура!», и ты, как богиня во плоти, появляешься из автомобиля. Сначала мы видим твои светозарные ноги, а потом и всю тебя, глядящую на нас с добротой, — и мы в предельном возбуждении, не помня себя, каменно застываем, словно бесчувственные статуи.