Последний парад

— Вот здесь, — сказал папа, — на этой мирной городской площади его казнили. А я стоял у этого окна и ничего не знал. Меня в это время переодевали, маскировали, вели со мной разговор, только чтобы я не догадался.

— А вы считаете, — спросила Даля, — что вам тогда нужно было все сказать?

— Не знаю, — ответил папа. — Вероятно, нет… А может быть, и да… Всю войну мы надеялись. Нам сообщили, что он пропал без вести. Мы думали, а вдруг… На фронте я все искал тех, кто был в начале войны в Прибалтике. Встретил одного. Он мне сказал, что видел его не то в августе, не то в июле сорок второго где-то уже в Брянских лесах. Я обрадовался, думал — значит, ему все же удалось выскочить отсюда. Матери написали…

— А ты похож на него, — сказал Бачулис. — И голосом даже…

— Миколас, в другой раз, — попросила Даля.

Она опять хотела помешать их разговору.

— Нет, нет, — сказал папа, — сейчас.

— Уже ночь, — сказала Даля. — Мы разбудим детей.

— Он стоял здесь, — вдруг сказал папа.

Я приоткрыла глаза, потому что мне было очень интересно, где стоял он тогда. Я видела папину руку, которая протянулась к стене, и мне почему-то стало жутковато, и я зажмурила глаза, и еще я подумала, как сейчас трудно папе. Он, вероятно, видел своего отца, будто тот живой, будто стоит у этой стены.

— Ему трудно было держать меня на руках, и он прислонился к стене, чтобы не упасть, — сказал папа.

Бачулис покашлял, но промолчал.

Я знала, что папу принес дедушка. Впервые назвала его про себя дедушкой, потому что трудно называть так человека, которого никогда не видела. Но теперь он вдруг стал для меня как живой, я ведь столько про него знала. Значит, ему трудно было держать папу на руках, и он прислонился к стене. «Завтра надо будет постоять около этой стены», — подумала я.

— Он был выносливый, — сказал папа. — Двое суток нес меня голодный, контуженый. — И попросил: — Расскажи мне, Миколас. Я ничего не помню.

Я открыла глаза: они все трое стояли. «Ну, ну, — хотела я крикнуть Бачулису, — расскажи ему, он ведь тебя просит! Ему это надо. И бабушка дома нас ждет, и ей надо еще больше, чем ему. Она прожила с дедушкой двадцать пять лет одной жизнью, так бабушка мне говорила, и не проходит дня, чтобы она его не вспомнила. Бабушка собиралась ехать вместе с нами, но в последний день передумала, сказала, что поедет сюда после, одна».

— Сейчас, — сказал вдруг Бачулис и сел. — Когда вы пришли, ты был без сознания, и он спросил воды. Сам он и его товарищ были в гражданских пиджаках, но в военных брюках и сапогах. Я принес воды, и он тебя напоил. Он тебя успокаивал, став около дивана на колени, говорил, чтобы ты не пугался, рана неопасная. Потом отдал мне стакан, встал с трудом. Теперь я понимаю, он тогда уже знал, что ему отсюда не выбраться. Но страха в нем не было. Второй военный попросил у меня воды и с жадностью стал пить. И я подумал, что твой отец тоже хочет пить, и предложил ему воды. Он отказался. Его, конечно, мучила жажда, но все это для него уже не имело значения. Другая задача владела им — как спасти тебя, и он хотел успеть это сделать в короткие минуты, еще отпущенные ему.

Он сказал, что у нас была открыта дверь и поэтому вы вошли. Дядя ответил, что мы никогда не закрываем дверей. Он не обратил внимания на его слова и попросил дядю спрятать тебя. И тогда дядя сказал ему, что мы не участвуем в войне. Он впервые поднял глаза, внимательно посмотрел на дядю и спросил: «Кто это мы»? Дядя ответил: «Я и мой племянник». Он постоял, что-то обдумывая, выглянул в окно, потом быстро, насколько мог, хромая, подошел к дивану и поднял тебя. Теперь мы уже не существовали для него, он торопился, надеялся, видно, еще где-нибудь тебя спрятать.

Дядя всегда внушал мне, что помогать людям в несчастье святое дело, и я знал, что для него это не пустые слова. И я напомнил ему об этом. Дядя смутился. Твой отец услыхал мои слова, повернулся от дверей и сказал: «У него по литовскому пятерка».

Я лежала сжавшись в комочек и слушала рассказ Бачулиса. Иногда мне казалось: стоит резко оглянуться, и вместо Бачулиса, Дали и папы я увижу… дедушку с мальчишкой на руках. Особенно меня как-то поразили его слова про пятерку по литовскому.

— Дядя спросил у него, — продолжал Бачулис, — что ты будешь делать, если красные не вернутся. Он сначала положил тебя на диван, потом только ответил дяде, что они вернутся. «А если, — настаивал дядя. — Вы ведь разбиты…» Когда он тебя поцеловал, ты понял, что он уходит, и испугался, вцепился ему в рукав. Не хотел его отпускать, просил, чтобы они взяли тебя с собой. Он сказал, чтобы ты перестал дрожать. Резко так, возмущенно. Дядя заступился за тебя. А он ответил, что ты не знаешь сам себя и потому боишься. Повернулся к тебе и добавил: «Помни о главном — для чего ты живешь на земле — и тогда не будешь бояться. А мы вернемся». И ушел.

Бачулис замолчал. В комнате наступила тишина. Было слышно, как Даля тяжело вздохнула, потом папа закашлялся. Часы проворчали и ударили два раза.

— Как поздно, — сказала Даля. — Стоит ли дальше рассказывать? Мы устали, а ночью все кажется еще страшнее.