Последний перевал

— Мой родитель, пожалуй, похлеще твоего. Додумался отбить жену у собственного отца! Представляешь? Смеху было на весь поселок!

— Да ну? — оторопел Ермаков. — Как же могло случиться такое?

— Вот так и случилось. — Филипп облокотился на перекладину, пососал папиросу. — Жили мы большой семьей: дед Силантий — корень всего рода, как вроде старшина роты, три сына женатых, в том числе и мой батька Филимон. Ребятишек в доме полным-полно. У нас на Урале большими семьями живут. Ну, жили тихо, мирно. И вдруг под троицу взяла да умерла наша бабка Устинья. Дед сильно заскучал, самогонку взялся пить с горя. А тут как-то приходит к нам в дом нищенка оборванная с двумя детишками. Паруней звали ее. Дед посадил ее застоя вместе с потомством, накормил пельменями, а потом и говорит: «Чего ты шляешься по белому свету как перекати-поле? Оставайся в моем доме, поскольку старуха у меня померла. Будь за хозяйку». Паруня согласилась. Нарядил ее дед, как кралю писаную, — платье купил в сельпо, душегрейку справил. И засияла наша Паруня на дедовых харчах как маков цвет. Глядим на нее, диву даемся. Из нищенки получилась писаная красавица. И стали называть мы ее Прасковьей Никитичной… Вот тут-то и случилась беда. Загляделся на нее мой батяня да взял и умыкнул ее у деда под прикрытием ночи. Поселился на краю деревни, стал жить да поживать. А нас с мамкой бросил. Дед, бывало, как пьяный напьется, придет к отцу и плачет горькими слезами. «Последнюю, — говорит, — радость ты у меня отнял. Опозорил мою седую бороду». А отец ему отвечает: «Проваливай отседова, старый хрыч. Этот кусок не по твоим зубам…»

— Ты смотри-ка, что получилось, — подивился Ермаков.

— Вот так и получилось. Мать моя на улицу не выходила от такого позора. А я в свою мачеху все камни перебросал. Окна бил, чуть ей глаз не изувечил. Отец колотил меня, как щенка, а я свое продолжал, потому что мать было жалко. Опозорил он нас на весь поселок.

— Да, дружище, родитель у тебя не лучше моего.

— Ты знаешь, меня даже взрослого преследовала позорная отцовская слава. Ко мне все приглядывались, но унаследовал ли я отцовские замашки. Потому я и в свой поселок не хочу ехать. Видеть своего родителя не могу!

Сказав это, Филипп смачно сплюнул и, взмахнув рукой, бросил догоревший окурок. Золотой огонек светлячком нырнул в ночную темноту.

Они долго стояли молча, вглядываясь в тусклые огоньки приближающегося разъезда. Когда разъезд проехали, Ермаков сказал в раздумье:

— Тут ничего не поделаешь. Дети родителей не выбирают. Что попадет. Одного не понимаю: как таким отцам не совестно бросать своих детей? Ведь для сына, скажем, отец-это первый человек на земле. С него сын пример берет. Как же ему в жизнь идти без такого примера?

— Трудное дело. Взять хотя бы Саньку нашего. Душа у него золотая, а недостатков хоть отбавляй. Какой-то он недоделанный-недоваренный. А все почему? Не побывал в твердых отцовских руках, — заключил Филипп.

— И все-таки твой батька честнее моего, — перебил его Иван. — Ушел из дому — и концы в воду. А мой вот снова лезет, душу бередит. О каком-то наследстве в письме толкует, которое всю жизнь копил для меня. Чего ему надо? Небось уж заявился в Ольховку…

— Эка беда! Вышвырнул из дому — и пусть идет, откуда пришел. Потребуется помощь — нас зови.

Филипп хотел ободрить взводного, развеять его печальные думы, но из этого ничего не вышло.

— Не такое это веселое дело — гнать из дому родного отца, — со вздохом проговорил Ермаков и, привалившись плечом к ребру вагонной стенки, долго смотрел в одну точку, будто предчувствуя надвигающуюся на него беду,

II

Деревня Ольховка приткнулась к левому берегу Шилки. К северу расстилаются неоглядные ровные поля, испещренные зелеными колками. По сторонам к деревне подступают заросшие камышом рыбные озера, откуда по вечерам доносятся гулкие стоны таинственной птицы выпи, которую все слышали, но никто из ольховцев не видел. А за рекой, на взгорье, тянутся густые леса, поближе — густо-зеленые, подальше — синие. За ягодой или грибами туда можно добраться лишь на лодках. Но маленьким за реку плыть нельзя: в лесных еланях живет, сказывают, страшный змей полоз, который хвостом может убить парнишку и даже сшибить с ног коня.

В деревне три улочки с самыми неожиданными названиями: Рязань, Кукуй и даже Харбин. В версте от Ольховки вытянулась вдоль берега еще одна улица. Ее прозвали Оторвановкой. Посреди деревни в бывшем поповском доме открыли школу, а напротив, на бывшей кулацкой усадьбе, расположились контора и амбары колхоза «Рассвет».

Дом Ермаковых окружен тополями да ветлами. Огородный плетень спускается вдоль проулка к самой Шилке. В нем — воротца, чтоб носить из реки воду для полива. Зимой плетень заносит до верхушек кольев снегом, а летом он зарастает крапивой да лебедой, обвивается плетями повители с мелкими белыми колокольчиками.