Последний пир

Я читаю эти строки и гадаю, справедливы ли они. Если санкюлоты, собравшиеся у стен моего замка, — всего лишь современная версия обозленных крестьян, мои речи сочтут напыщенными, а страхи нелепыми — что ж, мне не впервой. А если я прав, то меня захлестнет волна истории, и имя мое очень скоро будет забыто. В этом я нахожу определенное утешение.

Мы начинаем искать славы и бессмертия примерно в ту пору своей жизни, когда наши тела начинают искать упокоения. Так уж противоречива человеческая натура.

Я смотрю на эти слова, и они нравятся мне все меньше.

Человек стремится оставить за собой след. Завоевать страну, изменить культуру, написать труд, по которому даже дурак увидит, ценой каких страданий и боли он был создан. Я оставляю книгу рецептов и этот дневник. Сердце и душу можно изменить. Манон мне это доказала.

Ангелы смерти скребутся в мою дверь.

Бродя по коридорам и глядя на отражение собственных запавших глаз, что смотрят на меня из каждого тусклого зеркала, я сознаю: они — зеркала — не лгут. Дни моей жизни на исходе. Учителя в школе говорят детям: начни сначала. Вот и я хочу начать с самого начала, раз уж взялся писать историю своей жизни. Франсуа-Мари Аруэ, более известный под псевдонимом Вольтер, начал свой «Опыт о нравах и духе народов» с описания самой зари человечества. Но как можно знать наверняка, где что-либо берет истоки? Что следует считать началом моей истории — встречу с Виржини, поступление в военную академию и знакомство с Жеромом и Шарлотом, или же день, когда я встретил Эмиля? А может, все началось с навозной кучи, возле которой я ловил и поедал жуков? Оглядываясь назад, я понимаю: то был счастливейший день моей жизни. Поэтому давайте начнем с навозной кучи — она ничем не хуже остальных возможных зачинов.

Варвары у ворот

Я молюсь перед второсортным портретом Мессии, у которого лицо замученного пытками испанца, а на заднем плане — обыкновенный пейзаж. Такое чувство, будто художник просто выглянул из окна моего кабинета и нарисовал то, что увидел. Наверное, так оно и было: пейзаж темен, а свет на лице Мессии прорисован весьма грубо, так что картину вполне мог написать местный или проезжий художник.

Я читаю Символ веры и «Отче наш» — молитвы, которые известны каждому. Мы твердим их, не задумываясь о словах. «Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Велика ли вероятность, что это правда? Но сейчас не лучшее время для сомнений. Тигрис явно со мной согласна: она нетерпеливо бодает мои колени.

— Пора?

В ее молочно-белых глазах я читаю «да», и она улыбается, обнажая зубы, — от этой улыбки у меня всегда мороз идет по коже. Мы уходим, не погасив свечей. В пламя одной из них влетает мотылек: опалив крылья, он тотчас падает. У него вкус жженых волос, скорби и жажды света. Тигрис морщит нос от запаха.

— Скоро и наш черед, старушка…

Зверь прядает ушами при звуке моего голоса. Мы шагаем к лестнице. Тигрица уже старая, почти древняя. Никто так и не смог мне сказать, сколько живут тигры, но преклонный возраст легко определить по седеющей морде и желтым зубам. От нее воняет кошкой и заточением, ведь последние несколько дней я не выпускал ее из замка. В одной из подсобных комнатушек за кухнями я насыпал на пол песка, и там она справляет нужду. Да, от нее воняет мочой, она недовольна, и мне больно видеть ее в таком состоянии. Присев на корточки, я глажу Тигрис по голове, пока она не начинает выгибаться под моей рукой. Из глотки доносится низкое урчание.

— Что теперь? — спрашиваю я.

В слепых белесых глазах я читаю: ты сам должен знать ответ. Мужчине пристало умирать на поле боя или в своем кабинете. То есть в незнакомом месте — или в самом знакомом из всех. Мне неприятно сознавать, что мой замок может превратиться в поле боя. Надеюсь, варвары пожалеют хотя бы картины и мебель. Впрочем, с какой стати? Искусство для них ничего не значит, а мебель — по большей части — слишком утонченная и годится лишь на то, чтобы поддерживать спокойно сидящего человека. Они разобьют окна, сдерут шторы и в конечном итоге отдадут замок кому-нибудь, кто во всех смыслах станет мной, только с другим именем. У старости есть свои преимущества, одно из которых — смирение. В детстве я бы испугался за свою жизнь; в юности — рассвирепел бы и бросился в бой; в зрелости, когда мы с Тигрис только познакомились, попробовал бы найти выход из западни.

Сегодня все это не про меня. Бремя истории представляется мне огромным водяным валом, который захлестнет берег независимо от того, стою я на нем или нет. На пороге смерти я наконец понял то, что никак не мог понять раньше — вернее, не позволял себе понимать. История неумолима. С ней не поспоришь. И я спорить не стану. В мире, который сегодня погибает, было место и красоте, и злу. Так же будет и с миром, который сейчас рождается. И если моя жизнь — хотя бы часть цены, которую надо за это заплатить, я прожил ее не зря. Пусть даже это совсем малая часть.