Последний пират

Только петух, который не знал, что кукареканье — серебро, а молчание — золото, и который из-за своей малой осведомленности попусту драл глотку, понес наказание. Он попал в суп с клецками, им председатель колхоза угощал своего латышского друга, с которым перешел на «ты» перед его отъездом с острова. Мне ведь нужно было остаться в глазах молодого капитана человеком чести и с помощью пива и петушиной похлебки заверить его, что мы, островитяне, до того истрепали моторы трех колхозных лодок, что теперь их надобно ставить на капитальный ремонт.

— Конечно, конечно, — усмехаясь, твердил капитан. Дабы успокоить свою совесть, он в конце концов готов был верить мне.

Спустя две недели на Ухте уже не было недостатка в свете. В безветренную погоду «букаву-вольф» работал с полной нагрузкой, а при ветре ради экономии нефти мы приспособили в помощь мотору один из пяти наших ветряков. Керосин я с благодарностью вернул тестю.

— Пригодится, — сказал тесть, — но, ежели понадобится снова, ты приходи, не стесняйся.

Керосин нам больше не понадобился, и меня не мучили укоры совести из-за «спасенного» с латышского траулера мотора. Я, напротив, стал чувствовать дотоле неизведанный интерес к истории Прибалтики и, поскольку света теперь было вдоволь, времени же по-прежнему в обрез, по вечерам изучал все грехи латышей до и после Генриха Латышского, особливо же в пору самого Генриха, когда они, семьсот лет назад, пришли на подмогу ордену меченосцев разорять эстонскую землю. С молодым латышским капитаном мне больше не довелось встретиться, чтобы обвинить его задним числом в каких-нибудь грехах… Незаметно для себя самого я стал ярым националистом, который считал своим долгом бороться с латышским «шовинизмом». Эта вражда к латышам сидела во мне несколько месяцев, пока однажды вечером, читая Толстого, я не набрел на фразу, что человек никогда не прощает тому, с кем он сам поступил несправедливо. Эта фраза выросла передо мною, как препятствие, которое не преодолеешь незаметно.

Я же сам не прощал латышам, потому что по-пиратски «спасал» их траулер.

А потом произошло нечто, и вовсе спутавшее мои карты. Однажды на Ухту заявились люди, которые принялись обмерять море и искать на острове места, куда бы поставить мачты высокого напряжения. Два километра двухсаженной глубины, отделявших Ухту от материка, не были для них препятствием, чтобы доставить на Ухту силу Нарвского водопада и тепло горючего сланца.

Мне бы только радоваться: энергия «букаву-вольфа» все ж таки дорогая, колхозу хлопотно покупать и доставлять для него нефть. К тому же еще плати жалованье мотористам на карликовой электростанции. Это было чересчур накладно для нашего маленького хозяйства. И все же каждая новая мачта высокого напряжения, тянувшаяся своим стальным каркасом к небесам, словно бы подрезала мои крылья. До сих пор Ухта была как бы отдельным государством, а я, сын Лийзи, президентом его. Теперь же эта относительная независимость ускользала.

Когда высоко над морем между фермами повисли провода и ток с Большой земли добела раскалил нити в лампах колхозной конторы — раскалил гораздо ярче, нежели «букаву-вольф», — я мысленно спросил себя, нужен ли теперь здесь я, старый пират.

Прораб монтажников торжественно заявил при открытии линии электропередачи:

— Теперь и остров Ухта — в большой энергетической сети Северо-Западного района Советского Союза.

— Да, в сети, — буркнул я.

Прораб в пылу воодушевления не заметил двусмысленности брошенной мною фразы, или, как сказали бы ты, Ааду, и твои собратья по ремеслу, ее подтекста. Не заметили этого Ирма и другие женщины, что оказались в конторе, не заметили, пожалуй, и мужчины, кроме моего тестя, старого Кибуспуу.

— Так что ты теперь, стало быть, в большой сети, — сказал тесть, когда я однажды зашел к нему попросить рубанок. У старого Кибуспуу был полный набор инструментов по дереву и металлу, у меня же всего какое-то зубило да стамеска.

— Да, в сети, а ты, выходит, все еще так болтаешься.

— Покамест у меня душа в теле и в голове не помутилось, не бывать этому.

— А ежели жена потребует?

— Тогда пусть берет развод — нынче это легко делается — и пусть перебирается к тому, кто уже барахтается в сети.

— Почему барахтается? Да Ирма, твоя дочь родимая, только радуется. Вот, хочет купить всякие электрические причиндалы и в комнату, и в кухню, и в баню, и в хлев и все включить, чтобы завертелись от тока этой новой сети. Это ж дешевле, чем от «букаву-вольфа», без перебоев, да и ток круглые сутки подают.

— Ну, еще увидим, как весна придет и шалый лед южным ветром потянет через пролив. Поглядим, каково этот твой ток круглые сутки подают…

— Под столбы гранитные глыбы наворочены. Лед их не стронет.

— Не стронет лед, так перегорит пробка в Нарве или Риге, от которой сюда ток идет…

Тесть видел меня насквозь, знал мое больное место после «спасения» «букаву-вольфа» и, подкусывая меня, ухмылялся.

— Электро горит в лампах и вертит машины всюду на планете. А ежели кто на Ухте хочет остаться при керосине, никто его не неволит.