Последний побег

Запомни, солдат, сапоги следует чистить ваксой, а зубы — пастой. И у сапог надо драить не только носки. Пилотка должна сидеть на голове полумесяцем — в двух пальцах от правой брови, а пряжка ремня — находиться между четвертой и пятой пуговицами. Равняясь, смотри в грудь четвертого от тебя человека. Говори только правду. И, конечно, нельзя писать домой, что здесь плохо. Потому что здесь хорошо. Потом с благодарностью вспомнишь армию, сынок. Ибо только она сделает из тебя — человека!

Вышка десятого поста находилась рядом с караульным помещением и первым контрольно-пропускным пунктом, поэтому ни автомат с плеча, ни сапоги с ног здесь не сбросить — в любое время может появиться начальник караула или проверяющий офицер. Если увидишь, как последний тихо подходит со стороны военного городка, о нем необходимо сразу сообщить по селектору первому.

Три часа прошло, как закончился развод осужденных на работы. Из калитки жилой зоны они тянулись долгой цепочкой и смотрели прямо в глаза Гараева, как в кинокамеру, смеялись, пугая его чернотой прочифиренных зубов. Многие были обнажены по пояс: под кожей загарной масти перекатывались мускулы, а на ней породистые профили женщин и известных вождей клялись, видимо, помнить. Над готическими замками, выколотыми ниже лопаток, парили орлы. Осторожно ступали начищенными сапогами щеголи с серыми, песочной фактуры лицами, привычно щурились на овчарку за шлагбаумом, на чистые, нарочно застиранные до белизны формы сержантов.

Дрогнула вышка — и на лестнице раздались веселенькие шаги и свист.

«Кого это нелегкая занесла? — с тревогой подумал Григорий. — Видимо, от жилой зоны зашел — на периметре никого не было…»

Гараев поправил на плече автомат и откинул крючок дверей. Поднявшись на вышку, ефрейтор Дюков прошел прямо к широкому окну, которое благодаря еще двум боковым предоставляло почти круговой обзор производственной зоны.

— За время боевого дежурства на посту происшествий не случилось! Рядовой Гараев, — доложил Григорий вошедшему.

Сегодня инструктор-собаковод Дюков нес службу помощником начальника караула. Ефрейтор был низкого роста, кривоногий и спортивный, молоко в крови, молоко на губах, а глаза — голубые, хамские. Иногда он ходил по периметру зоны, но на посты поднимался редко, разве только по делу. Ефрейтор долго и внимательно смотрел на зону.

— Ты, щенок, чем недоволен был, когда тебя Белоглазов поломойщиком назначил? — наконец-то резко спросил он.

— Он меня пятый раз подряд назначает, — ответил Григорий.

Дюков, словно от любопытства выворачивая шею, развернулся к нему и уперся локтями в подоконник.

— Послушай, ты — зеленый. Мо-лод-няк… Понимаешь? — почти по-родственному пояснил он. — Я в учебке кафельный пол в туалете по ночам зубной щеткой драил. Секешь поляну? Короче, еще раз — и я тебе кости переломаю. Ты меня понял?

Дюков сдвинул пилотку на затылок и вышел.

Желтыми снопами свисал заборный свет на контрольноследовую полосу, визжали на эстакаде пилы и даже на вышке пахло свежим деревом. Гараев сквозь слезы рассматривал работающих в электрическом свете осужденных… Легкий ветерок принес горьковатый дым и тепло пожегочной ямы, как от костра в лесу, когда отец, сидя на сухом мху, ломал руками ржаной хлеб и сыр. Как холодили зубы крупные, кислые и еще влажные ягоды клюквы! А теперь…

На прошлой неделе они так избили одного «помазка», что на почерневшее лицо того никто старался не смотреть, даже офицеры. А слышали многие — когда тебя бьют рукояткой штык-ножа, кричишь громко… Впрочем, его, как говорят, били уже не первый раз. За тупость и неразговорчивость.

Тогда-то Гараев и решил сделать еще один почти официальный ход конем. Санинструктор роты сержант Аристов привычно скосоротился, но согласился свозить его в штаб части. Этот двадцатилетний эскулап смотрел на молодых солдат так, как будто хлоркой сыпал, а всем методам лечения предпочитал один — трудотерапию.

— Сгною, — тихо говорил он, заглядывая в первом часу ночи в окошко посудомойки на кухне.

— Тебе бы в академию, — советовал на вечерней поверке лейтенант Добрынин, — алмаз надо гранить.

— Куда ты едешь? — кричал со своей кровати Джумах-медов. — Посудомойка всех вылечит!

«Застрелю!» — шептал Гараев, сжавшись под простыней.

— Желаю сеансы половить, — отвечал санинструктор, распластавшись на не расправленной еще постели в хромовых сапожках.

— Ты что, голодный? — не унимался замкомвзвода. — Так сходи к Нинке Стрекозе — она не откажет…

Вагон поезда, который тихо катился сквозь рваный утренний туман, был почти пуст. И только двое освободившихся осужденных, двигаясь по проходу, как дети в зверинце, совали проводнице пачку чая, неловко улыбались и просили заварить. Сержант Аристов скоро ушел, оставив Гараева и еще одного солдата из соседней роты без надзора, — спасибо ему.

Правда, попутчик слегка косоглазил, поэтому говорить с ним оказалось нелегко.